Зоя Ивановна сидела у окна и смотрела на старый яблоневый сад. Весна в этом году запоздала, листья ещё только начинали распускаться, а воздух всё равно пах яблоневым цветом, прошлым, и чем-то болезненно родным. Дом, который когда-то строил её покойный муж, теперь скрипел и кашлял от старости. Полы проваливались, крыша местами осела, а в сенях, после каждой оттепели, появлялась лужа, под протечку приходилось ставить ведра.
Она вздохнула и закуталась в старенький пуховый платок. Давление снова прыгало, а к врачу ехать — сил нет. Лекарства она себе «выписывала» сама, как привыкла, по старинке. Пила их, правда, нерегулярно, но ведь и не жаловаться же каждый день. Да и кому? Соседки сами на последнем издыхании, а сын в городе, далеко.
Леша был у неё один, поздний, долгожданный. Ради него она, вдова, тянула хозяйство, работала на почте, бегала по сугробам, чтобы успеть и письма разнести, и молоко теленку подогреть. Всё для сына, всё, что могла. И когда он вырос, решил жениться, Зоя Ивановна только обрадовалась: пусть, мол, семья будет, пусть жизнь продолжается.
Тогда-то она и отдала ему всё: и наличные деньги, что хранились в сундуке, и сбережения, что копила десятилетиями. Хотела, чтобы им с Тамарой было полегче. Девушка, правда, ей с первого взгляда показалась слишком правильной, уж больно гладкая, аккуратная, слова выверенные, а взгляд вот холодный. Но Зоя Ивановна тогда отмахнулась: мол, время сейчас другое, молодёжь не такая, как мы. Главное, чтобы сын счастлив был.
Переехали они в город, взяли квартиру, а она осталась в своём доме одна. Поначалу приезжали каждую неделю, потом раз в месяц, потом… реже. Всё дела, всё заботы. А теперь вот и вовсе забыли про нее. Только на Новый год звонят:
— Мама, с праздником! Как вы там?
А она отвечает бодро, чтобы не тревожить:
— Всё хорошо, деточки, живу, не жалуюсь.
Но в голосе уже дрожь, усталость, и только одна мысль тревожит душу: неужели она так и сгниёт здесь под этой крышей, никому не нужная?
Однажды, когда Алексей заехал навестить, Зоя Ивановна не выдержала.
— Сынок, может, ты меня к себе заберёшь? Я ж никому мешать не буду. У вас квартира большая… А у меня тут крыша течёт, сердце шалит.
Алексей замялся, зашуршал газетой:
— Мам, ну ты же знаешь, Тамара не любит, когда кто-то в квартире живёт. Ей порядок нужен.
— Порядок, — горько усмехнулась Зоя Ивановна. — А я, значит, беспорядок?
Он замолк.
— Я поговорю с ней, мам, — тихо сказал. — Обещаю.
Но с той поры прошло уже больше месяца. Ни звонка, ни письма. И Зоя Ивановна поняла: значит, поговорил. Только не в её пользу.
Вечерами она сидела у печки и шептала сама себе:
— Господи, неужели так и придется жить до конца одной?
И в ответ только потрескивали поленья да ветер стучал в ставни, как будто кто-то просился внутрь.
Однажды ночью она проснулась от громкого треска. Сначала подумала, что мыши. Потом… будто грохнуло что-то. Выбежала в сени, а там с потолка штукатурка посыпалась. Зоя Ивановна схватилась за сердце. Поняла: если зимой рухнет крыша, не выберется.
С тех пор страх стал жить с ней рядом. Утром она шла к окну, смотрела на дорогу и шептала:
— Может, сегодня приедет. Может, сын вспомнит.
Но дорога всё так же пустовала. Только следы от тракторов да редкие прохожие.
Вечером, заварив чай, она достала старую коробку, где лежали фотографии. Вот Алексей на выпускном в белой рубашке, гордый. Вот с Тамарой, на свадьбе, улыбаются. Она тоже тогда улыбалась, а сердце тревожно подсказывало: не зря эта девка на тебя так смотрит, Зоя Ивановна. Не зря.
Но кто её теперь послушает. Всё уже решено.
Она медленно закрыла коробку, перекрестилась и прошептала:
— Ну ничего. Бог всё видит. И добро, и неблагодарность.
И всё же где-то глубоко в сердце теплилась крохотная надежда: может, сын вспомнит, приедет. Может, ещё не всё потеряно.
Когда утром в окно постучала соседка Марфа и принесла весть, что в городе у них, мол, балет идёт, а у кого-то из Зоиных родственников свадьба, она даже не удивилась. Ей всё равно. Всё, что у неё было, так это сын, да память о былом.
Она закрыла глаза и представила, как Алексей заходит в родной дом, открывает калитку, зовёт:
— Мама, я тебя заберу!
И дом, старый, дряхлый, будто оживает от этих слов. Но это был всего лишь сон.
Алексей в это время действительно думал о матери. Но не как о человеке, которому плохо, а как о проблеме, которую нужно как-то решать. И каждый раз, когда собирался поговорить с женой, останавливался, потому что Тамара только морщила лоб и говорила своим сухим голосом:
— У нас квартира не резиновая. Мне и с детьми тесно. Пусть твоя мама живёт у себя.
— Но дом у неё разваливается, — возражал он.
— Вот и пусть продаст его. Или наймёт сиделку. Я не обязана её терпеть.
Леша молчал. Потому что спорить с Тамарой — себе дороже.
Алексей проснулся среди ночи от какого-то глухого чувства тревоги. Снилось, будто он стоит у материнского дома, а крыша у того рушится прямо на глазах. Пыль, треск, и сквозь грохот он слышит тонкий, прерывистый крик: «Лёша!». Проснулся в холодном поту, долго лежал, уставившись в потолок. Тамара рядом ворочалась, раздражённо бормоча:
— Опять не спишь. Чего тебе не хватает?
— Ничего, — ответил он коротко и повернулся к стене.
Сон не шёл. Перед глазами стояло мамино лицо, уставшее, с морщинками у глаз, добрые, но в последнее время какие-то потухшие глаза. Она никогда не жаловалась, даже когда отец умер и всё хозяйство легло на неё. Всегда говорила: «Главное, Лёшенька, чтобы у тебя всё было хорошо».
А теперь, выходит, у него-то всё хорошо, а у неё нет.
Утром за завтраком он осторожно начал разговор:
— Тамар, я думаю, маму надо к нам забрать. Ей там тяжело одной.
Жена подняла глаза от чашки и тут же сузила взгляд:
— Началось. Мы же уже обсуждали это. Я не хочу старуху у себя дома терпеть.
— Она не старуха, — тихо сказал он. — Маме всего шестьдесят шесть.
— Да хоть пятьдесят, — отрезала Тамара. — Мне её вечные советы, кашли и таблетки не нужны. И вообще, у нас дети. Не за горами и внуки.
Он молчал. Знал, что сейчас спорить бесполезно. Тамара никогда не уступала, особенно в таких вопросах.
— Понимаешь, — продолжала она, — я не хочу чужую энергию в доме. Она… тяжёлая. Вот ты побудешь у неё, сам потом мрачный ходишь.
— Это моя мать, — напомнил он.
— Твоя, — ответила она. — Вот ты к ней и езди, а мне её хватит и на праздники.
Она поднялась, собрала сумку и ушла на работу. Алексей остался сидеть за столом. Кофе остыл, мысли путались.
В тот же день он позвонил матери.
— Мам, как ты там?
— Да ничего, сынок. Вот крыша, правда, опять заскрипела, снег подтаял. А так всё по-старому.
— Может, всё-таки ко мне переберёшься?
— Не надо, Лёшенька, — торопливо ответила она. — Я ж вижу, что не хотят меня там. А насильно мил не будешь.
Он почувствовал, как в груди защемило.
— Мам, я приеду в выходные. Надо крышу посмотреть.
— Да не надо, сынок. Соседа попрошу. —Сказала и отключилась.
В выходные Алексей всё же поехал. Дом встретил его запахом старого дерева и яблочной сушки. Мать, в платке и фартуке, сидела у печи, грела руки.
— Лёшенька! — обрадовалась, как девочка. — Хоть гляну на тебя.
Он обнял её, почувствовал, как сильно она похудела.
— Мам, ну ты чего… Совсем себя не бережёшь.
— Да всё нормально, — улыбнулась. — Главное, что ты заехал.
Они пили чай с вареньем, разговаривали. Она старалась не жаловаться, но сквозь каждое слово чувствовалось: ей тяжело. Дом холодный, старый, печь дымит, давление скачет.
— Ты ж знаешь, — сказала она тихо, — я бы и рада к вам. Только не хочу лезть, где не ждут.
Он не ответил, промолчал
Когда собирался уезжать, она долго стояла у ворот. Смотрела, как он уходит, и тихо шептала:
— Господи, береги его. Он ведь у меня один.
Алексей ехал обратно и думал, что жизнь как будто смеётся над ним: мать всю жизнь отдавала, а теперь боится попросить помощи у собственного сына. И он, её сын, не может ничего решить, потому что жена, дети, работа, кредиты, и вечное «не сейчас».
Дома Тамара встретила его сухо:
— Ну как твоя мама? Всё жалуется?
— Нет. Просто живёт, как может.
— Значит, может, — с холодной улыбкой сказала она.
Алексей молча прошёл в спальню. Вечером, когда лёг, в голове неотвязно звучали мамины слова: «Где не ждут…»
Через неделю соседка матери позвонила ему сама:
— Лешка, ты бы хоть заехал. Ваша мать на лавке сидела сегодня, еле живая, давление у неё, наверное, под двести. Я ей воды принесла, а она и стакан не могла поднять.
Он сорвался с работы, сел в машину и рванул в поселок.
Когда зашёл в дом, Зоя Ивановна лежала на кровати, бледная, губы сухие.
— Мам, ты чего ж не позвонила?
— Не хотела тревожить, — прошептала она. — Всё нормально, пройдёт.
Он взял её за руку. Та была холодной, сухой, как лист бумаги.
— Всё, — сказал он решительно. — Собираешь вещи. Едешь ко мне.
— Да Тамара ж…
— Я сказал… едем. —Она не стала спорить. Только тихо вздохнула, будто отпустила всё, что держало её здесь.
В дороге она всё время молчала, а он думал о том, что скажет жене. Что можно сказать, когда мать у тебя в обмороке, а ты стоишь и боишься реакции собственной супруги?
Машина въехала во двор. Алексей открыл дверь, помог матери выйти.
Тамара уже стояла на пороге, руки на груди, губы поджаты.
— Это что ещё такое?
— Мама будет жить с нами, — спокойно сказал он.
— Леш! — вспыхнула она. — Мы же договаривались!
— А я передумал. Дом у неё рушится, она больная.
— Мне всё равно! Я не собираюсь нянчиться с ней!
Зоя молчала, стояла тихо, глаза в землю. Алексей обнял её за плечи:
— Пойдём, мама.
Сначала в квартире стояла звенящая тишина. Та, от которой становится неловко даже просто дышать. Зоя Ивановна тихо ходила по дому, стараясь не шуметь. Всё время казалось, что мешает. Даже тапочки сняла, чтоб не стучать по паркету.
Тамара, наоборот, нарочно громко хлопала дверцами шкафчиков, ставила кастрюли с лишним звоном, демонстрируя недовольство.
Алексей уходил рано, возвращался поздно.
— У вас тут всё хорошо? — спрашивал он осторожно,
— Прекрасно, — отвечала Тамара тоном, от которого мурашки шли по спине.
Зоя Ивановна сидела на кухне и вышивала, чтоб занять руки. Иногда варила суп, простой, как в деревне: картошка, лук, лаврушка.
— Леша любит такой, — говорила она, ставя тарелку на стол.
Но Тамара суп не трогала. Молча доставала из холодильника свои контейнеры с салатом, с тунцом и оливками.
Однажды, когда Алексей был на работе, Тамара зашла на кухню и сказала:
— Знаете, Зоя Ивановна, я не против вас, правда. Но у нас здесь своя жизнь, свои привычки. А вы всё время влезаете туда, куда вас не просят.
— Я не влезаю, — растерялась та. — Просто по хозяйству помочь хотела.
— Не надо. Мы сами справляемся.
После этого Зоя Ивановна перестала готовить, стирать, даже пол мыла только за собой.
Вечером Алексей, вернувшись, сразу почувствовал, что воздух в доме стал холодным, натянутым.
— Мам, ты чего не ешь с нами?
— Да я не голодная, сынок.
Он заметил, что мать похудела, а взгляд у неё стал какой-то потухший, будто бы извиняющийся.
Всё изменилось в один день, когда Зоя Ивановна, спеша вынуть бельё из стиралки, оступилась и сильно ударилась коленом. Упала, застонала.
Тамара, услышав, выглянула из комнаты, недовольно цокнула языком:
— Ну вот, я же говорила, осторожнее! —И ушла обратно, не предложив помощи.
Когда Алексей вернулся, мать сидела на кухне, держась за колено.
— Мам, что случилось?
— Да ерунда, оступилась.
Но он видел, что не ерунда. Нога опухла.
— Почему мне не позвонила?
— Да зачем, Тамара дома была…
Он резко поднялся из-за стола.
— И что, она даже не помогла?
— Леша, не надо, — попыталась остановить его мать. — Всё обошлось.
Но он уже вошёл в спальню. Тамара лежала с телефоном, листала ленту.
— Мама упала, — сказал он. — Ты хоть поинтересовалась, как она?
— Я не врач, — холодно ответила жена. — Захочет, вызовет скорую.
— Ты что, совсем? Это же моя мать!
— Вот именно. Твоя. А я при чём тут?
Алексей стоял посреди комнаты, глядя на женщину, с которой прожил двадцать лет, и вдруг осознал, что видит в ней чужую.
Через пару дней мать наотрез отказалась лежать в больнице, боялась «напрягать».
Алексей взял отгулы, ухаживал сам. Тамара демонстративно уехала к подруге «передохнуть». Вечерами они с матерью пили чай. Она рассказывала, как они с его отцом дом строили, как он сам ходил в школу с лопаткой, помогал дорожку к калитке расчищать.
— Зря я вам тогда квартиру помогла купить, — грустно сказала она. — Надо было дом в деревне отремонтировать.
— Мам, не говори так.
— Нет, Лёшенька. Сглупила я. Просто я всегда думала о тебе, о твоей семье. А, видно, нет у вас тепла в доме.
Он ничего не ответил. Только опустил голову.
Через неделю Тамара вернулась. Молчала, ходила по квартире с видом мученицы. Потом не выдержала:
— Леш, я так жить не могу. Я домой прихожу, будто в приют.
— Это твой дом, — сказал он устало. — И моя мать — тоже часть этого дома.
— Нет! Я не хочу жить с ней под одной крышей! — сорвалась Тамара. — Хочешь, снимай ей комнату, хочешь, сам с ней живи, но я — нет!
Алексей посмотрел на неё долгим взглядом.
— Понял, — сказал он тихо. — Тогда поживём, как ты хочешь. Только потом не удивляйся. —И вышел из комнаты.
Позже, ночью, он сидел на кухне, слушал, как мать сопит во сне в соседней комнате, и думал:
«Что со мной не так? Почему я позволил жене поставить меня между ней и мамой, как между двух стен?»
Он вспомнил, как двадцать лет назад мать отдала ему все свои сбережения, не оставила себе ни копейки. И теперь она сидит в его квартире, боясь даже чашку достать из шкафа. Хотя, если честно, квартира-то ее, только оформлена на него.
Он встал, подошёл к окну. За стеклом тихо шёл снег, фонари освещали двор мягким светом.
Внутри всё сжималось от одного решения, которое назревало в нём всё сильнее.
Наутро Алексей проснулся рано, впервые за долгое время выспавшись. Тело было тяжёлое, но мысли ясные, как после грозы.
Он заварил чай, нарезал хлеб, поставил перед матерью тарелку с овсянкой.
— Мам, ешь. Сегодня у нас важный день.
— Что случилось, сынок? — насторожилась Зоя Ивановна.
— Потом расскажу. Главное, не переживай.
Она видела, что в нём что-то изменилось. Исчезла привычная сдержанность, будто внутри что-то сломалось, но из этого слома вылупилась решимость.
К полудню вернулась Тамара. Вошла в квартиру, не поздоровавшись, и сразу села за ноутбук.
— Опять собрание у вас, да? — спросил Алексей спокойно.
— Ага, работаем.
Он молча подошёл, закрыл крышку ноутбука.
— Нам нужно поговорить.
Тамара вздохнула, как будто её заставили слушать скучный отчёт.
— Опять про твою маму? Леш, я не могу. Я устала жить как в коммуналке.
— А я устал смотреть, как моя мать боится пройти по собственной квартире.
Он сел напротив, посмотрел прямо ей в глаза.
— Знаешь, Тамара, я долго терпел. Думал, все наладится, привыкнешь. Но понял: ты не просто не хочешь жить с моей матерью, ты не хочешь видеть в моей жизни никого, кроме себя.
— Это неправда! — вспыхнула она. — Я просто хочу покоя!
— Покой — это не тишина, Тамара. Покой… когда душе спокойно. А у меня душа разрывается каждый день.
Зоя Ивановна, услышав голоса, выглянула из комнаты, но Алексей жестом показал: не вмешивайся.
Он подошёл к окну, посмотрел во двор, потом вернулся к жене.
— Я сегодня прописываю маму к нам. В её доме крыша вот-вот рухнет.
— Что?! — вскрикнула Тамара. — Нет! Я тебе сразу сказала, что мне этого не нужно!
— А я тебе сразу скажу: не нравится, никто тебя не держит.
Эти слова прозвучали спокойно, без злости. Но в них было что-то такое, что заставило Тамару вжаться в кресло.
— Подумай, Леш, — заговорила она тише. — Мы прожили двадцать лет…
— Подумал, — перебил он. — Двадцать лет я думал, что у нас семья. Но оказывается, у нас просто совместное проживание. Семья — это когда есть место для любви, сострадания, уважения. А у нас только правила и раздражение.
Он достал из кармана ключи, положил их на стол.
— Я вечером привезу мамины вещи, все. Ты решай: хочешь остаться, оставайся. Не хочешь, собирай вещи.
Тамара побледнела. Поняла, что на этот раз он не блефует.
Вечером он занёс вещи матери в спальню.
Тамара стояла в прихожей, наблюдая. Лицо её было напряжённым, губы поджаты.
— Ты серьёзно? — спросила она.
— Серьёзно.
— Значит, ты выбираешь мать, да?
— Я выбираю совесть, — ответил он просто. — И благодарность.
Она ничего не ответила. Взяла сумку, небрежно застегнула молнию и, не оглянувшись, вышла из квартиры.
Через пару дней квартира будто ожила. На кухне пахло пирогами, по утрам раздавался стук кастрюль, по вечерам были тихие разговоры за чаем. Зоя Ивановна расцвела: щеки порозовели, глаза заблестели.
Алексей возвращался с работы, и его встречали не тишина и обида, а тепло и забота.
— Ну как там на работе, сынок? — спрашивала мать, подливая ему борща.
— Всё хорошо, мам. Всё на своих местах.
И каждый вечер, глядя, как мать возится с вязанием у окна, он думал, что сделал единственный правильный выбор. Ведь дом — это не стены и не мебель. Дом — это место, где тебя ждут.