Кристина давно понимала: в доме родителей что-то изменилось. Это ощущение появилось не сразу, сначала легким тревожным отблеском в разговоре, потом — настойчивой мыслью, что мать стала говорить иначе, двигаться иначе, будто всё время прислушивается к тишине, которая давит.
Каждый её приезд заканчивался одинаково. В квартире пахло варёными овощами и каким-то аптечным настоем, а отца дома не было. Он будто растворялся в городе, оставляя после себя только кружку на столе и чёткие следы мужских сапог в прихожей. Кристина спрашивала:
— Мам, папа где?
Мария Васильевна неизменно делала вид, что ищет в шкафчике нужную кружку или поправляет скатерть. Казалось, слова ей давались трудно, будто они застревали в груди.
— Да где-где… Устал он от всего. — Она махала рукой. — То с друзьями встречается, то в баню ходит. Мужики, что с них взять.
Слова звучали попыткой оправдать его, но глаза метались, как у человека, который врет неумело и от этого мучается. Впрочем, иногда мать предпочитала и вовсе молчать. Тогда садилась в кресло у окна, поджимала ноги под себя, и Кристина видела, что упрямство — единственный щит, который у неё остался.
— Ну а ты чего сидишь дома? — как-то спросила Кристина, немного раздражённая этой рутиной. — Тоже бы куда-нибудь сходила. Хоть прогулялась.
Мария Васильевна посмотрела на неё так, будто дочь предложила ей сбежать в космос.
— Куда я пойду? — тихо проговорила она. — Ноги еле таскаю. То колено, то давление. Ещё упаду где-нибудь… кому я нужна? Да и… — она отвела взгляд в сторону дверей, где обычно оставлял обувь Гриша, — дома спокойнее. Нет его вечного ворчания… — Сказала и тут же сделал вид, будто виновата перед кем-то неведомым.
Кристина тогда услышала в её голосе не просто усталость, а смирение, похожее на старый пыльный плед, который не выбить.
Она ходила по комнатам, смотрела на старенький диван, на аккуратно сложенные полотенца, на фотографии, где отец был молодым и крепким. Когда-то он смеялся громко, уверенно, с таким напором, что казалось, стены дрожат. Теперь от этого смеха осталось только эхо, и то редкое.
— Мам, у вас всё нормально? — спросила она однажды, когда мать поставила на стол омлет, чтобы хоть как-то встретить её по-домашнему.
Мария Васильевна секунду постояла, держась за спинку стула.
— Живём, как все, — наконец произнесла она. — Ты не переживай. Мы старые уже, нам много не надо.
Но Кристина чувствовала: между словами и правдой лежала пропасть. Та, которую мать не могла перескочить, а отец… не хотел замечать.
Работа забирала у Кристины всё время, будто кто-то ежедневно брал у неё по горсти сил и выбрасывал в корзину. Дома ждали муж и дети, вечный круговорот дел, и казалось, что даже мысли о родителях приходилось ловить на бегу. Она ругала себя за это: отец ей не чужой, мать — тем более. Но где найти лишние часы, когда в сутках их всего двадцать четыре?
Разговор с отцом она откладывала. Сначала до выходных. Потом… до следующей недели. И всё время отмахивалась от чувства, что упускает момент. Не хотелось приезжать и устраивать разборки на повышенных тонах при матери, той и без того тяжело. Но и молчать она больше не могла: что-то в отцовском поведении было неправильным, неправедным. Он ведь всегда был человеком строгих правил, держал слово, уважал дом. А теперь…его будто подменили.
В тот день она ехала с работы, уставшая настолько, что руки дрожали на поручне. В автобусе стояла духота, люди толкались, раздражённо вздыхали. Она вышла на остановку раньше, просто чтобы пройтись, вдохнуть холодный воздух и хоть немного привести мысли в порядок. День был нелёгкий: то отчет, то конфликт между коллегами, то звонки клиентов — и всё ей, всё на неё.
Шла по улице медленно, стараясь упорядочить всё то, что скапливалось в груди. Фонари уже зажглись, желтоватый свет ложился на мокрый асфальт. И вдруг она увидела маленькое кафе, тихое, полутемное, будто спрятанное от городской суеты. Потянуло зайти. Она решила: почему бы не позволить себе десять минут тишины.
Внутри было тепло, пахло свежей выпечкой. Она села за первый свободный столик, не раздеваясь до конца. Заказала кофе и пирожное, давно себе такого не позволяла. Когда официантка ушла, Кристина позволила себе наконец поднять глаза и оглядеться.
Людей было немного: пара студентов, женщина с ноутбуком у окна. Но взгляд сам собой остановился на угловом столике, где свет был приглушён настолько, что лица казались смазанными.
Однако, чтобы узнать отца, ей не понадобилось ни света, ни расстояния.
Он сидел, чуть наклонившись вперёд, и что-то рассказывал женщине напротив. Женщина была моложе лет на десять, может, пятнадцать, ухоженная, в ярком шарфе на голове. Она смеялась звонко, совершенно не стесняясь. А отец… он тоже смеялся. Тихо, по-мальчишески, будто с него слетели десятки прожитых лет. Он тянулся к её плечу, как будто хотел прикоснуться, но не решался, или наоборот, тянулся слишком уверенно.
Грудь Кристины сжалась, словно весь воздух исчез. Она не помнила, как поднялась. Не слышала, как отодвинулся стул. Не замечала, что кофе ей так и не принесли. Она шла к ним, чувствуя, будто идёт по воде, медленно, метр за метром.
Отец заметил её первым. Его лицо вытянулось, взгляд стал колючим. Женщина тоже обернулась и тут же застыла.
— Можно присесть? — спросила Кристина ровно, почти спокойно.
Женщина так резко вскочила, что стул упал. Она что-то прошептала отцу, словно оправдываясь, и бросилась прочь, будто попадала в ловушку.
Кристина не смотрела ей вслед. Она смотрела только на отца.
— Пап, ты… — слова застряли. — Ты совсем страх потерял?
Он выпрямился, сложил руки на столе. Странно спокойный. Словно это не он был застигнут на месте. Словно это она вторглась.
— Хватит театра, Кристина, — устало произнёс он. — Ты уже взрослая женщина. Понимать должна.
— Что понимать? — она даже не заметила, как повысила голос. — Мама сорок лет рядом с тобой. Она верила тебе во всём. А ты… ходишь по кафе, лапаешь каких-то…
— Хватит, — резко перебил он. — С матерью я скоро совсем состарюсь. Она только болячки свои обсуждает. Только жалуется. А с женщинами я ещё чувствую себя мужчиной, причем, живым. Рад, что им нравлюсь.
Кристина вскочила так, что стул отъехал назад.
— Ты что несёшь? Тебе шестьдесят! Какие женщины? О покое надо думать, о том, к кому голову преклонить. О семье. О маме. Да тебе бы стыдно должно быть! Перед нами, перед детьми твоими!
Отец встал медленно. В его взгляде появилось что-то ледяное, чужое.
— Если тебе стыдно, — сказал он негромко, но так, что слышала вся кофейня, — вот и вытирай сопли своему мужу. А я жить хочу. Понимаешь? Жить.
Он развернулся и вышел, не дождавшись ответа.
Отец ушёл, а Кристина ещё долго стояла, будто прикованная к полу. Люди смотрели, кто-то перешёптывался, официантка нерешительно приблизилась, спросила, всё ли в порядке, но Кристина не слышала. Да и видеть никого не хотела. Силы покинули её так внезапно, что она еле добралась до улицы, подставив лицо прохладному ветру, надеясь, что тот разгонит шум в голове.
Домой ехала на автомате, как в тумане. Мысли ходили кругами: «Как он мог? Как?!» — и снова та же боль, тяжёлая, почти физическая. Она представляла мать, её медленные движения, тихий голос, смирённый взгляд. И понимала: если рассказать Марии Васильевне правду, та просто не выдержит. Ещё один удар… и всё. Приступ, больница… Кристина даже вслух сказала себе в зеркале ванной: «Нет. Ей говорить нельзя».
Но молчать тоже нельзя. Значит, надо поговорить с отцом наедине. Без чужих ушей, без вспышек, чтобы он хотя бы понял: за ним смотрят. Что дочь не позволит так обращаться с матерью.
Поэтому на следующий день она решила поехать прямо к нему на работу. Он много лет был мастером на заводе, там его знали, уважали. Время у Кристины нашлось только после обеда, вырвалась с работы под предлогом срочного визита. На душе всё ещё стоял тяжёлый привкус позора.
У проходной дул резкий ветер, пробирался под куртку, забивал ворот. Люди выходили небольшими группами, кто-то смеялся, кто-то закуривал прямо на ходу, обычная смена закончилась. Кристина стояла в стороне, кутая руки в рукава.
Она ждала, и чем дольше проходили минуты, тем сильнее сжималось сердце. Она даже порывалась уйти: «потом поговорю», но внутренняя твёрдость не позволяла. Надо было поставить отца на место сейчас. И вот он появился, опять не один.
Рядом шла та самая женщина, та, что сидела с ним в кафе. На ней был другой шарф, но тот же уверенный шаг, тот же вызывающий смех. Отец что-то рассказывал, она слушала, слегка наклонив голову, улыбаясь, уверенная в себе, довольная.
Кристина почувствовала, как кровь хлынула в виски. Она была готова броситься к ним, наорать на обоих, сорвать эту самодовольную ухмылку. Но вокруг было слишком много людей: рабочие расходились по домам, кто-то оборачивался, кто-то приветствовал отца. Скандал здесь стал бы позорищем не только ему, но и ей самой.
Она сделала иначе. Подошла быстро, решительно.
— Папа, — сказала, даже не взглянув на женщину. — Нам нужно поговорить.
Отец вздрогнул, слегка удивился, потом нахмурился. Женщина подняла бровь, скользнув взглядом по Кристине, будто оценивая её с головы до ног.
Но Кристина повернулась именно к ней.
— Вы, пожалуйста, подождите, — сказала она тихо, но с такой внутренней сталью, что та невольно отступила на шаг.
Потом Кристина всё же отозвала её в сторону, хоть на пару метров, достаточно, чтобы никто посторонний не слышал.
— Вам не стыдно? — спросила она, глядя прямо в глаза. — Вы встречаетесь с женатым мужчиной. У него дома жена, моя мать! Человек, с которым он прожил почти сорок лет.
Женщина фыркнула так, как фыркают те, кому чужие страдания смешны.
— Не стыдно, — ответила она спокойно. — Стыдно было бы жить одной, когда муж ушёл к другой. У меня его увели и ничего, все молчали. А я что? Я тоже хочу быть счастливой. Или это запрещено?
Кристина чуть не задохнулась.
— Но ведь вы понимаете, что разрушаете чужую семью?
Женщина усмехнулась, наклонила голову набок, словно разглядывала Кристину как невоспитанного ребёнка.
— Семью? — она выделила слово. — Если бы там была семья, твой отец не смотрел бы на меня. Не бегал бы от своей Машки… — она намеренно назвала так имя, демонстративно, чтобы задеть. — Так что не пори чушь. Ваши проблемы вашими и останутся. А я своё женское счастье получу. Понимаешь?
Она произнесла это так уверенно, будто счастье можно было купить в магазине и положить в сумку.
Кристина хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Женщина уже развернулась и вернулась к отцу, легко взяв его под руку, словно показывая всем вокруг, что она здесь главная.
Отец посмотрел на Кристину поверх плеча, взгляд чужой, усталый, почти злой.
— Мы поговорим позже, — бросил он. И ушёл вместе с той женщиной, не оглянувшись.
Кристина стояла неподвижно, пока ветер не начал выдувать из неё последние эмоции
В выходные Кристина всё-таки поехала к матери. Она долго думала, как начать разговор, как не выдать страх, который грыз её изнутри. После встречи у завода тревога только усилилась. Отец будто сорвался с цепи, а женщина… та женщина даже не скрывала: она собирается разрушить их дом намеренно, с улыбкой.
Мария Васильевна встретила дочь у двери, как всегда, в халате, с приподнятыми плечами, будто ей было холодно, хотя в квартире топили хорошо. Она устало улыбнулась:
— Ой, Крис, хорошо, что приехала. Присаживайся. Чайник сейчас поставлю.
Кристина смотрела на неё и чувствовала, что сердце сжимается. Мать казалась ещё меньше, тоньше, чем раньше. Движения были медленными, дыхание — тяжёлым. Она будто проживала внутри какую-то невидимую боль, о которой не говорила.
— Мам, — начала Кристина, стараясь говорить легко, — а не хочешь ли ты съездить куда-нибудь… ну, подлечиться? В санаторий, например?
Мария Васильевна даже не обернулась от плиты.
— Куда уж мне… — сказала устало. — Денег нет, Крис. Тут едва до получки дотягиваем, а ты — санаторий. Ты о детях лучше думай, о себе. Я свой век и так доживу. Да и кому я нужна?
— Мам, хватит так говорить, — мягко перебила Кристина. — Ты мне нужна. И внукам нужна. И папе… — голос дрогнул, но она взяла себя в руки. — Тебе нужно здоровье поднять.
Мать тихо засмеялась, смех получился безрадостный, почти бесцветный.
— Да кому я там нужна? Там же молодёжь всякая…
Кристина не стала спорить. Просто достала из сумки конверт.
Положила на стол.
Мать замерла.
— Что это?
— Путёвка, — ответила Кристина. — На две недели. Хороший санаторий, питание, процедуры… Мам, не отказывайся. Я сама всё оплатила. Тебе нужно отдохнуть. Ты же совсем себя запустила.
Мария Васильевна долго молчала. Ладонью гладила край конверта, будто боялась открыть, словно внутри лежала не путёвка, а её собственная судьба. Потом всё же подняла глаза:
— Спасибо, дочка… — сказала она едва слышно. — Не знаю… заслужила ли я…
— Мам, — Кристина подошла и обняла её. — Пожалуйста, просто съезди. Остальное потом.
Мария Васильевна уехала через три дня. Кристина помогла собрать сумку, довезла до автобуса, махала рукой, пока тот не скрылся за поворотом. Она надеялась: мать немного отдохнёт, придёт в себя, а может, даже посмотрит на ситуацию яснее.
Но уже через неделю Кристина узнала то, к чему не была готова.
Её встретила соседка матери, тётя Нина, та самая, что всегда всё знала и никогда не умела держать язык за зубами.
— Кристиночка, — начала она тревожно, — ты знаешь, что тут у вас творится?
— Что? — сердце застыло.
— А твой-то папанька… привёл в квартиру бабу эту. Пока мама твоя в санатории. Второй день ошивается! Ходят тут как дома. Я ему сказала: «Гриш, совесть имей!», а он мне: «Не твое дело!»
Кристина почувствовала, как в глазах темнеет. Она услышала только куски предложений: «в квартиру привёл», «как дома ходят», «не твое дело».
Кристина не стала звонить матери, не надо ее беспокоить, тем более путевка уже заканчивалась. Мария вернулась через два дня, уставшая, но посвежевшая, воздух санатория сделал своё дело.
А вот то, что ожидало её дома, стало последней каплей.
Мария Васильевна зашла в квартиру, постояла минуту в коридоре, оглядываясь, как будто чувствовала чужой запах. Потом молча прошла на кухню, поставила сумку.
И вот тогда, сдавленно, хрипло сказала:
— Так. Позови его.
Григорий вышел из комнаты недовольный, будто его отвлекли от важного дела. Но когда увидел жену, быстро отвёл взгляд.
— Что тебе? — буркнул он.
Мария Васильевна смотрела на него долго. Это был взгляд человека, который в один день постарел на десять лет, но при этом вдруг перестал бояться.
— Собирай свои вещи, — сказала она спокойно.
Он дернулся.
— Чего? Это ещё почему?
— Потому что женщину свою водил сюда. Потому что я в больницах, по санаториям, а ты… — она выдохнула, будто пытаясь проглотить комок. — Потому что так не живут. Вот поэтому. Собирай и уходи.
Григорий открыл рот, собираясь огрызнуться, но встретил такой взгляд, что слова застряли. Он привёл в дом другую, пользуясь тем, что жена уехала. И даже ему, с его самоуверенностью, стало стыдно.
Мария Васильевна отвернулась.
— Иди, Гриш. Пока по-хорошему прошу.
Он собрал вещи молча. Никому не глядя в глаза. Вышел, хлопнув дверью.
А мать стояла у окна, держась за подоконник, и долго молчала. Только через несколько минут сказала тихо, почти шёпотом:
— Всё. Больше он меня не унизит.
Кристина подошла, обняла её за плечи. И почувствовала, что власть над их домом возвращается не к отцу, не к чужой женщине, а к матери, которая наконец смогла сказать своё твёрдое «нет».