Анна и Егор ждали ребёнка. Одного. А получили сразу троих.
В тот май дождь хлестал по стёклам с такой яростью, что казалось — небо рухнуло. Анна лежала на диване, поглаживая огромный живот, и вдруг почувствовала первую схватку. Резкую, как удар тока.
— Егор, — позвала она, и голос дрогнул. — Кажется, началось.
Он метался по квартире, собирая сумку, которую они готовили месяц назад — «на всякий случай». Звонил в такси. Одно за другим — отказы. «Извините, потоп на дорогах», «Не выезжаем в такую погоду», «Пробки, ничего не поделаешь».
— Скорую? — предложил он, глядя на жену, которая уже еле дышала между схватками.
— Мы быстрее на своей доедем, — прошептала она, стискивая зубы. — Давай, милый. Просто… давай.
Как они добрались до роддома — Егор помнил смутно. Помнил только дорогу, размытую потоками воды, дворники, не справляющиеся с ливнем, и руку Анны, вцепившуюся в его плечо с такой силой, что остались синяки.
Через шесть часов он стал отцом. Трижды. Два мальчика и девочка. Крошечные, с красными сморщенными личиками, они кричали так громко, что, казалось, перекрикивали гром.
— Тройня, — сказал врач, улыбаясь усталой улыбкой. — Поздравляю, папаша. Редкий случай, когда один прячется за другим на УЗИ.
Егор ошалело кивал, пытаясь осознать случившееся. Но вдруг врач перестал улыбаться.
— С детьми всё хорошо, — сказал он уже другим тоном. — А вот маме потребуется время. Много времени.
И он оказался прав. Анна восстанавливалась медленно, мучительно. Слишком тяжёлая беременность, сложные роды, кровопотеря. Она улыбалась детям, кормила их, менялась масками — заботливой матери, любящей жены.
Но Егор видел, что происходит, когда она думает, что никто не смотрит. Как долго стоит перед зеркалом, разглядывая своё тело — измученное, изменённое, чужое.
— Ты прекрасна, — шептал он, обнимая её со спины, встречаясь с ней взглядом в отражении.
— Я развалилась, — отвечала она безжизненным голосом. — Выпотрошена. Как старая игрушка.
Она никогда не плакала. Не жаловалась. Просто становилась всё тише, всё дальше. Как будто часть её осталась там, в родильном зале, и не вернулась вместе с ней домой.
***
Через полгода, когда дети уже крепко сидели, а мальчики пытались ползать, Егор принял решение.
— Ань, — сказал он, когда она укладывала малышей спать. — Я тут подумал… О тебе.
Она обернулась, усталая, с кругами под глазами, но всё равно красивая для него.
— О деньгах, которые мы откладывали на ремонт, — продолжил он. — Я считаю, что они должны пойти на другое.
И он рассказал ей о клинике. О пластическом хирурге с мировым именем, который специализируется на восстановлении после родов. Об абдоминопластике — операции, которая уберёт растяжки, подтянет кожу, вернёт ей прежние контуры.
— Егор, это же безумно дорого, — она покачала головой. — Дети растут, им нужно столько всего… И ремонт, ты же сам говорил…
— К чёрту ремонт, — твёрдо сказал он. — Это мой способ сказать тебе спасибо. За них. За то, что ты выдержала. И вернуть тебе уверенность.
Она долго колебалась. Смотрела на спящих детей, на потрескавшуюся краску на стенах, на себя — в отражении оконного стекла.
— Ради себя, — сказала она наконец. — Я сделаю это ради себя.
— И ради нас, — ответил он, целуя её ладонь.
Дату операции назначили на март — время, когда дети уже достаточно подрастут, чтобы на пару дней оставить их с бабушкой. Анна оживилась. Впервые за долгие месяцы Егор видел в её глазах проблески прежней Анны — лёгкой, смеющейся, влюблённой в жизнь.
Накануне операции она купила себе новые тапочки для больницы — смешные, пушистые, в виде зайцев.
— Буду самой стильной пациенткой, — пошутила она, примеряя их на босу ногу.
Егор обнял её крепко-крепко, словно предчувствуя что-то.
— Вернёшься — и всё будет по-новому, — пообещал он. — Ты снова полюбишь себя.
— Я уже начинаю, — ответила она, целуя его. — Благодаря тебе.
***
Операция должна была длиться три часа. Через четыре Егор начал беспокоиться. Через пять — метаться по коридору клиники, каждый раз вздрагивая, когда открывалась дверь операционного блока.
Когда врач вышел, Егор сразу всё понял. По его лицу. По тому, как он избегал смотреть в глаза.
— Мне очень жаль, — сказал хирург, и голос его звучал глухо, издалека. — Мы сделали всё возможное, но возникло осложнение. Тромб. Сердце просто остановилось. Мгновенно.
Егор смотрел на него, не моргая. В руках он всё ещё держал пакет с этими дурацкими тапочками-зайцами.
— Это ошибка, — тихо сказал он. — У моей жены здоровое сердце. Она родила тройню полгода назад. Вы что-то перепутали.
Врач положил руку ему на плечо:
— Тромбы могут образоваться у любого человека. Иногда они никак себя не проявляют, до…
Егор отшатнулся от его руки.
— До чего? — спросил он ледяным тоном. — До того, как моя жена умрёт от ненужной операции, которую я настоял сделать?
Врач начал что-то говорить о документах, о рисках, о том, что они предупреждали… Но Егор уже не слушал. Он смотрел на эти дурацкие заячьи уши, торчащие из пакета. Смешные. Нелепые. Как вся эта ситуация. Как вся его жизнь отныне.
***
Первое время он двигался по инерции. Похороны прошли как в тумане. Люди приходили, говорили какие-то слова, обнимали его, трогали детей.
— Бедняжки, совсем крошки, — шептались женщины. — И без матери…
Дети были его спасением. И его проклятием. Он вставал по будильнику — каждые три часа, чтобы дать им смесь. Пеленал. Купал. Пел колыбельные охрипшим голосом.
Всё это — механически, словно робот, запрограммированный на выполнение простых действий.
— Ты бы взял няню, — говорила тёща, помогая ему с готовкой. — Хотя бы на пару часов в день.
Он согласился. Не потому, что хотел отдыхать, а потому что понимал — так будет лучше для детей. Няня, молодая женщина с добрыми глазами, приходила каждый день с часу до пяти. В это время Егор запирался в спальне и просто лежал, глядя в потолок, или уходил бродить по городу.
Шли недели. Дети росли. Научились переворачиваться, сидеть, произносить первые слова. «Папа» они сказали раньше, чем «мама». Егор плакал, слыша это слово, а потом винил себя за слабость.
А потом начались вопросы. Сначала от старшей — Ксюши. Она развивалась быстрее мальчиков, раньше начала говорить.
— Папа, где мама? — спросила она однажды, когда он укладывал её спать.
— Мама… — он запнулся, — мама далеко.
— А когда вернётся?
Он не знал, что ответить. Как объяснить трёхлетнему ребёнку понятие смерти?
— Мама не может вернуться, малыш, — наконец выдавил он. — Она… она теперь как звёздочка на небе. Смотрит на нас, но прийти не может.
Ксюша серьёзно кивнула, словно это всё объясняло. Но через неделю вопросы вернулись. И с каждым разом становились всё сложнее.
— Папа, а мама нас любит?
— Папа, а почему другие дети с мамами, а мы — нет?
— Папа, а мама заболела? Мы тоже заболеем?
Он отвечал как мог. Иногда — почти правду. Иногда — придумывал истории о маме-ангеле, которая обнимает их, когда они спят.
А потом, в один из вечеров, Ксюша задала вопрос, который разбил его окончательно.
— Пап, а если я тоже когда-нибудь умру, ты тоже останешься?
Он замер, держа в руках книжку, которую читал ей на ночь.
— Что ты такое говоришь, Ксюш? — его голос дрожал. — Ты не умрёшь. Ты будешь жить долго-долго.
— А вдруг? — настаивала она. — Ты останешься с Мишей и Димой?
В её глазах была недетская серьёзность. Как будто трёхлетний ребёнок пытался убедиться, что братьям будет, на кого положиться.
— Я всегда буду с вами, — пообещал он. — Всегда.
Той ночью, когда дети уснули, Егор вышел на балкон. Звёзды смотрели на него холодно, равнодушно. Где-то там, среди них, по его же словам, была теперь Анна.
Он достал телефон и нашёл её последнее голосовое сообщение. То, которое она отправила ему в день операции, когда он уже вёз детей к бабушке.
«Люблю. Не забудь памперсы».
Обычные слова. Бытовые. Но в них была вся их жизнь. Любовь и памперсы. Нежность и рутина. Всё, что составляло их счастье.
Он включил запись снова. И снова. И снова.
А потом швырнул телефон об стену балкона. Стекло разлетелось вдребезги, как его жизнь, как его сердце.
***
К детям он вернулся спокойным. Ровным. Может быть, впервые за долгие месяцы он спал без снов — тяжёлым, мёртвым сном.
Утром приготовил завтрак. Накормил детей. Поиграл с ними в кубики. Когда пришла няня, сказал, что сходит в аптеку — Миша немного кашлял.
Перед уходом он долго смотрел на детей. Ксюша строила башню из кубиков, мальчики ползали вокруг, иногда роняя конструкцию, вызывая её притворное возмущение.
— Я скоро, — сказал он няне, и что-то в его голосе заставило её поднять голову.
Но он уже закрывал дверь.
Ксюша помахала ему рукой, не отрываясь от игры.
Больше они его не видели.
***
Няня забила тревогу через три часа. Позвонила всем, кого знала. В полицию. Родственникам.
Когда приехала сестра Анны, Татьяна, дети уже капризничали от голода. Няня металась по квартире, пытаясь одновременно кормить тройняшек и объяснять полицейским, что «он просто пошёл в аптеку, и всё».
На столе лежало письмо. Аккуратно сложенный лист бумаги с его почерком — размашистым, но всегда разборчивым.
«Я не смог. Я думал — выдержу. Ради них. Ради неё. Но я исчезаю не от них, а от боли. Простите меня. Пусть они вырастут с кем-то, кто не разваливается от запаха её халата».
И ниже — формальности. Номера счетов, пароли, документы на квартиру. Даже инструкция по сборке новой кроватки, которую он купил для мальчиков, но не успел собрать.
У двери в детскую стояли три маленьких рюкзачка — с вещами первой необходимости, любимыми игрушками, памятными фотографиями. Всё продумано. Всё подготовлено. Как будто он недели планировал своё исчезновение.
Он ушёл не в аптеку. Он ушёл из их жизни.
***
Таня забрала детей к себе. У неё был просторный дом, муж-адвокат и статус опекуна, который она получила удивительно быстро — словно кто-то расчистил для неё дорогу в бюрократических дебрях.
Егора искали. Сначала активно, потом — формально. След его затерялся где-то на границе с Казахстаном. Может быть, он уехал дальше. Может, сменил имя. Может…
Таня не любила говорить об этом при детях. Даже когда они подросли и начали задавать вопросы — прямые, требующие честных ответов.
— Папа не выдержал боли, — говорила она. — Бывает так, что боль сильнее человека.
Она старалась быть честной, но не жестокой. Рассказывала о маме — о том, какой Анна была смешной, доброй, как любила их ещё до рождения. О папе — что он любил их, но сломался.
Тройняшки росли дружными. Защищали друг друга в школе, помогали с уроками, делились всем — от конфет до тайн.
А Ксюша… Ксюша стала старшей не только по рождению, но и по сути. Она помнила больше других. Иногда ей снились странные сны — о дожде, о мужчине с усталыми глазами, о женщине, чьё лицо она не могла разглядеть.
Таня часто заставала её сидящей у окна во время ливня — с прямой спиной, с серьёзным взглядом, так похожим на взгляд её матери.
В один из таких вечеров, когда дождь бил в стёкла, а мальчики уже спали, Ксюша подошла к тёте и спросила:
— А правда, что мы родились в дождь?
Таня кивнула:
— В самый настоящий ливень. Такой сильный, что ни одно такси не хотело ехать в роддом.
Ксюша кивнула, словно что-то для себя решая.
— И мама… она тоже ушла, когда был дождь?
Таня вздрогнула:
— Почему ты так решила?
— Просто знаю, — пожала плечами девочка. — Дождь приходит, когда что-то начинается. Или когда что-то заканчивается.
Таня обняла племянницу, чувствуя, как дрожит её худенькое тело. Не от слёз — Ксюша не плакала. Никогда. Как её мать.
— Пойдём, — сказала Таня. — Проверим мальчиков и выпьем какао.
Ксюша кивнула и пошла в детскую. В полумраке комнаты она склонилась над кроватями братьев, поправила одеяло Миши, который вечно раскрывался во сне, погладила по голове посапывающего Диму.
За окном лил дождь — точно такой же, как в ту ночь, когда всё началось.
И когда всё закончилось.