— Ты что делаешь?
Алина застыла в дверном проёме кухни, ключи всё ещё зажаты в кулаке. Её мать методично рвала какие-то бумаги над раскрытым мусорным пакетом. Рядом лежал пропуск с фотографией десятилетней давности, стопка общих тетрадей в клеточку.
Ирина Павловна подняла голову. На столе мерцала свеча в стакане — такого в их доме отродясь не водилось. Бутылка «Каберне» опустела наполовину.
— Свободу отмечаю. — Мать улыбнулась так, словно это была не она, а её беззаботная сестра-близнец. — Я уволилась.
Алина почувствовала, как сумка выскользнула из руки.
— Как… уволилась? А жить на что?
— На твою зарплату. — Ирина Павловна налила себе ещё вина, расплескала немного на стол. — Или продам квартиру. Тут на двоих два миллиона выйдет. Мне хватит на жизнь, тебе — на съёмную комнату.
— Мам, ты что несёшь?
— Правду несу. Двадцать три года я на тебя работала. Теперь твоя очередь. Не хочешь кормить мать — вали отсюда. Продам всё к чёртовой матери, уеду в Сочи. Буду жить для себя наконец.
В пакет полетел табель учёта рабочего времени. Потом — грамота «За многолетний добросовестный труд».
Алина стояла, не в силах пошевелиться. В голове билась одна мысль: это не её мать. Не может быть.
***
Той ночью Алина не спала до рассвета. Лежала на диване в гостиной — в свою комнату идти не хотелось — и слушала, как мать ворочается за стенкой. Старый паркет поскрипывал, где-то капал кран.
Об отце в доме никогда не говорили. В детстве Алина пробовала спрашивать — получала в ответ каменное молчание. Алина помнила, как в семь лет вновь пыталась разузнать. Мать тогда мыла посуду — остановилась с губкой в руке, вода текла на грязную тарелку.
— Нет у тебя отца. Всё, иди уроки делай.
Бабушка Нина Сергеевна иногда проговаривалась — что-то про начальника Ирины, про то, что «мог бы помогать хотя бы деньгами». Но стоило матери войти в комнату, как бабушка замолкала, начинала теребить край фартука.
Ирина Павловна тянула их двоих. Днём — бухгалтерия в строительной фирме, вечерами — набор текстов дома. Алина засыпала под стук клавиатуры старого ноутбука. Просыпалась — мать уже на кухне, глотает кофе стоя, смотрит в окно.
Обнять её было нельзя — отстранялась, руки убирала в карманы халата. На «люблю тебя, мам» отвечала: «Ага, иди завтракай». День рождения дочери отмечали тортом из супермаркета и конвертом с пятью тысячами — «купишь что надо».
В июне Алина получила диплом экономиста. Красный, между прочим. Устроилась в «Геосинт» — младшим аналитиком, но с окладом в сорок пять тысяч. Первую зарплату потратила на электрочайник — хотела выбросить старый, заклеенный скотчем. Мать отобрала коробку:
— Не трать деньги на ерунду. Этот ещё работает.
По вечерам Ирина Павловна стала приходить всё позже. Садилась на кухне, массировала виски. Что-то бормотала про «дуру Светку» — свою начальницу. Про сокращения. Про молодых, которые «ничего не умеют, но лезут».
— Мам, может, отпуск возьмёшь? — предложила как-то Алина.
— На какие деньги? За квартиру платить нечем будет.
Алина не стала спорить. Думала — пройдёт. Мать сильная, справлялась всегда.
Не прошло.
***
Звон разбудил её в половине седьмого. Алина сначала подумала, что это сон — мать никогда не гремела посудой, двигалась по кухне бесшумно, как тень. Но грохот повторился.
На кухне горел верхний свет. Ирина Павловна стояла на табуретке и доставала с антресолей старый сервиз. Тарелки с золотой каёмкой укладывались в коробку из-под бумаги для принтера, между ними — газетные листы.
— Переезжаем? — Алина попыталась улыбнуться, хотя губы не слушались.
— Нет. — Мать спустилась с табуретки, отряхнула руки. — Я продаю квартиру. Если не хочешь содержать семью — съезжай.
Слова ударили под дых. Алина схватилась за косяк, чтобы не покачнуться. Ирина Павловна говорила тем же тоном, каким обычно сообщала, что закончилось молоко.
— Мам, ты серьёзно?
— Вполне. Риелтор придёт в четверг.
Алина машинально поставила вариться овсянку. Молоко убежало, пока она стояла у плиты, глядя в никуда. Каша пригорела. Она скребла ложкой по дну кастрюли, размешивая комки, но есть всё равно не могла.
Ирина Павловна устроилась напротив с каталогом «Санатории юга России». Облизывала указательный палец, листая глянцевые страницы.
— Кисловодск неплохой вариант. Двухнедельный тур с лечением — тридцать тысяч.
Она не подняла глаз от каталога. Алина смотрела на мать и видела чужого человека. Все эти годы она думала, что холодность — защитная броня. Что где-то внутри мать её любит, просто не умеет показать.
Оказалось — нет. Просто долг. Вырастила, выучила, теперь счёт предъявляет. Как в бухгалтерии: дебет-кредит.
***
После работы Алина не пошла домой. Доехала на метро до «Речного вокзала», потом на маршрутке до панельной пятиэтажки, где жила бабушка.
Нина Сергеевна открыла сразу, будто ждала у двери. На ней был выцветший халат в мелкий цветочек, на ногах — стоптанные тапки.
— Алинка? Что случилось?
В крошечной кухне между плитой и холодильником едва помещался стол. На подоконнике теснились горшки с геранью, в углу стопками лежали старые журналы «Работница». Бабушка поставила чайник, достала печенье «Курабье» — сама пекла на прошлой неделе.
— Мама продаёт квартиру.
Чашка с недолитым чаем качнулась в бабушкиных руках, блюдце звякнуло.
— Господи… Она что, совсем?..
Нина Сергеевна опустилась на табурет, прижала ладонь к груди. Молчала долго, глядя в окно на соседний дом. Потом заговорила тихо, будто боялась, что услышат стены:
— Квартиру-то вашу ей подарили. Когда беременная ходила, начальник её — Виктор Палыч — деньги дал. Два миллиона тогда стоила двушка. Он всё оформил, документы… А потом исчез. В Питер перевёлся.
— Так это правда? Он мой отец?
— Он был женатый, Алин. Двое детей. Когда узнал про беременность — откупился. Ирка всем врала, что сама накопила, кредит взяла. Даже мне сначала не призналась.
Алина сидела, сжимая в ладонях остывшую чашку. Вот оно что. Квартира — не дом, а памятник рухнувшей жизни. И она, Алина, — ходячее напоминание о предательстве.
— Баб, а что мне делать?
— Защищайся, внученька. Не дай себя растоптать. К юристу сходи, узнай про права. И жильё присматривай. Ирка сейчас как больная. Её жалеть надо, но не в ущерб себе.
В маршрутке обратно Алина открыла на телефоне сайт с объявлениями. Комната в Медведково — восемнадцать тысяч. Однушка в Бирюлёво — двадцать пять.
Можно выжить.
***
Дома горел свет во всех комнатах. Ирина Павловна сидела за кухонным столом, разложив веером распечатки с сайтов недвижимости. Рядом — калькулятор, блокнот с расчётами.
— Садись. — Она не подняла головы. — Нужно обсудить сроки.
Алина села напротив. Между ними — полтора метра исцарапанного стола и двадцать три года молчания.
— Я знаю про квартиру. Про Виктора Павловича. Про два миллиона.
Ирина Павловна медленно подняла глаза — в них плескалась злость пополам со страхом.
— Бабушка разболтала?
— Неважно. Важно другое — ты никогда меня не хотела. Я была обузой, долгом, наказанием за чужое предательство.
— Не смей…
— Смею. Двадцать три года я пыталась заслужить хоть каплю тепла. Думала — устала она, натерпелась. А ты просто отрабатывала повинность.
Ирина Павловна вскочила, ударила ладонью по столу. Распечатки разлетелись.
— Да! Да, не хотела! Мне было двадцать восемь, у меня была карьера, планы! А потом — ты! И он сбежал, оставил мне деньги, как прости тутке! Я ненавидела эту квартиру, ненавидела твой плач по ночам, ненавидела свою разрушенную жизнь!
Слова хлестали, как пощёчины. Алина сидела неподвижно, чувствуя странное облегчение. Будто нарыв наконец прорвался.
— Теперь всё ясно. Хорошо. Я уйду.
Она встала, развернулась к двери. За спиной — тишина. На пороге обернулась. Мать сидела среди разбросанных бумаг, вцепившись в край стола. Впервые — испуганная.
Но промолчала.
***
Комната в коммуналке на Беговой стоила восемнадцать тысяч. Четыре соседа, один туалет, душ по расписанию. Алина заносила чемодан, хозяйка Валентина Петровна показывала, где чайник общий, где можно поставить продукты в холодильнике.
— Только подписывай всё. А то Костик из третьей вечно чужое молоко пьёт.
Первую ночь Алина не спала — за стенкой сосед смотрел сериал до трёх утра. Зато утром никто не гремел посудой с укором. Никто не вздыхал демонстративно над чашкой кофе.
На работе взяла дополнительный проект — анализ продаж для дочерней компании. Сергей Михайлович удивился:
— Справишься? Это на два месяца минимум, по вечерам придётся сидеть.
— Справлюсь.
Вечерами сидела на общей кухне с ноутбуком. Костик заглядывал через плечо, цокал языком — «вот это циферки». Валентина Петровна приносила печенье, ставила рядом молча.
Через три недели позвонила мать.
— Квартиру не могу продать. Какие-то проблемы с документами, бабка твоя прописана была, нужны бумаги из архива. Может, поможешь разобраться?
Алина смотрела в окно — во дворе дети играли в футбол, мяч стукнул в стену.
— Я занята сейчас. Проект срочный.
— Алин, ну не будь такой. Я же… я просто устала тогда. Сорвалась.
— Я позвоню, когда буду готова поговорить.
Повесила трубку. Костик на кухне включил чайник, загремел кружками. Обычные звуки чужой, но уже немного своей жизни.
***
Студия на Таганке стоила тридцать тысяч — дорого, но своя кухня того стоила. Алина купила электрический чайник, набор тарелок в ИКЕА и маленькую зелёную лампу с абажуром — такую хотела с детства, но мать говорила «пылесборник».
Вечер пятницы. На столе — остывающая пицца, рабочий ноутбук, стопка распечаток. Повысили до старшего аналитика, зарплата выросла вдвое. Сергей Михайлович намекал на позицию руководителя группы к Новому году.
Телефон завибрировал на столе. Алина дочитала абзац отчёта, только потом взяла.
«Алина. Я… прости. Можно поговорить?»
Она перечитала дважды. За окном загорались фонари, внизу сигналили машины — обычный московский вечер.
Закрыла сообщение. Откусила кусок пиццы, поморщилась — остыла. Поставила греться в микроволновку, которую купила на прошлой неделе.
Может, позвонит матери. Через месяц. Или через год. Или никогда.
Пока — у неё есть своя жизнь. Своя студия. Своя зелёная лампа.
И впервые за двадцать три года — своё право выбирать.