«Сядьте в уголке и ведите себя тихо», — бросила нам моя столичная тетка, пригласив на юбилей своего мужа-олигарха. Нас, провинциалов, позвали чисто для галочки, чтобы «сохранить видимость рода». Весь вечер мы терпели их презрительные взгляды и насмешки. Они боялись, что мы их опозорим своим старым костюмом и домашними пирожками. Но они даже не догадывались, что главный позор вот-вот войдет в дверь и сотрет их фальшивую жизнь в порошок на наших глазах.
***
Поезд «Волгоград — Москва» прибывал с опозданием, и Люба Синицына нервно теребила в руках ручку старенькой сумки. Внутри, завернутые в семь слоев полотенец, лежали её фирменные пирожки с капустой и грибами. Рядом сидел её муж Валера, облаченный в единственный приличный костюм, купленный десять лет назад на свадьбу племянницы. Костюм сидел мешковато, а галстук, который заставила надеть Люба, казалось, норовил его придушить. Их дети, двадцатилетний Костя и семнадцатилетняя Маша, молча смотрели в окно на проплывающие мимо унылые подмосковные пейзажи.
«Мам, может, не надо было с пирожками? — тихо спросил Костя. — У них там, наверное, омары и фуа-гра. Куда мы со своей капустой…»
«Костя, замолчи! — шикнула Люба. — Тетя Алина, может, и богатая, но сестра моя двоюродная. От души же везем, не на продажу. Лев Борисович юбилей отмечает, шестьдесят лет! Не с пустыми же руками ехать».
Тетя Алина, в девичестве Алка Петрова из их же Зареченска, давно уже стала Алиной Павловной Воронцовой, женой того самого Льва Борисовича, чье лицо иногда мелькало в экономических новостях. Звонок от неё стал громом среди ясного неба. «Любочка, привет. Слушай, у нас тут намечается большое торжество, юбилей Лёвы. Гостей, конечно, море, сама понимаешь, уровень… Но я настояла, чтобы и вас внесли в список. Сама понимаешь, семья есть семья, и будет странно, если вас совсем не будет. Так что приезжайте, мы вас ждем». — прощебетала она в трубку голосом, в котором радушие боролось с плохо скрываемой снисходительностью.
Валера тогда сплюнул в сторону: «Видимость рода… Клоунами нас позвали, что ли? Показать своим дружкам-олигархам, какая у них родня в провинции имеется?» Но Люба настояла. Семья есть семья.
И вот они здесь. Такси, заказанное Воронцовыми, несло их по Рублево-Успенскому шоссе. За окном мелькали глухие трехметровые заборы, за которыми угадывались дворцы. Дом Воронцовых оказался именно дворцом — огромный, из бежевого камня, с колоннами и собственным фонтаном перед входом. У Маши вырвался восхищенный вздох. Костя, наоборот, помрачнел. Он чувствовал себя чужаком, самозванцем, которого по ошибке занесло на бал к небожителям.
Дверь открыл дворецкий в ливрее — настоящий, как в кино. Он окинул их поношенные пальто и сумку с пирожками таким взглядом, будто они принесли с собой чуму. В холле, где могла бы поместиться вся их трехкомнатная квартира, их встретила Алина. Вся в шелках и бриллиантах, с идеально уложенными волосами и натянутой улыбкой.
«Любочка! Валера! Дети! Как я рада, как я рада!» — пропела она, целуя воздух рядом с Любиной щекой. Её взгляд скользнул по их одежде, и улыбка стала еще более натянутой. — «Вы проходите, располагайтесь. Ой, это что у тебя?» — она брезгливо указала на сумку.
«Пирожки, Алиночка. Домашние. С капусткой…» — начала было Люба, но Алина её перебила.
«Ах, как мило! Очень… по-домашнему. Отдай, пожалуйста, Филиппу, — она кивнула на дворецкого. — Он уберет куда-нибудь… на кухню». В её голосе прозвучало явное «подальше отсюда».
Она повела их через анфиладу комнат, где уже собирались гости — мужчины в дорогих костюмах, женщины, сверкающие драгоценностями. Воздух был густым от запаха денег, дорогих духов и лицемерия. Все разговоры велись вполголоса и касались акций, яхт и отдыха на Мальдивах. Синицыны, в своих скромных нарядах, чувствовали себя так, будто попали в террариум с экзотическими змеями.
«Вот, садитесь пока сюда, — Алина указала на маленький столик в самом дальнем углу огромной залы, почти за пальмой. — Здесь вам будет уютно, не на самом проходе. Отдыхайте с дороги».
Перевод был ясен: «Сидите здесь и не отсвечивайте». Мимо них проплыла высокая блондинка, дочь Алины Кристина, в платье, которое стоило, как их машина. Она бросила на них мимолетный презрительный взгляд и скривила губы, что-то шепнув своему спутнику. Тот ухмыльнулся.
Валера побагровел. Он наклонился к Любе и зашипел: «Я же говорил! Они нас для мебели позвали. Чтобы галочку поставить. Поехали отсюда, Люб. Стыдоба-то какая…»
«Тихо, Валера, — прошептала Люба, сжимая его руку. — Мы уже приехали. Не будем портить людям праздник. Посидим часок и уедем».
Но она и сама чувствовала, как внутри закипает горькая обида. Это был не праздник. Это был спектакль, и им в нем была отведена роль бедных родственников, которых терпят из вежливости. Костя смотрел на это сборище с холодным любопытством аналитика. Он видел не блеск, а пустоту. Не роскошь, а отчаянное желание пустить пыль в глаза. Он еще не знал, что именно ему сегодня предстоит стать невольным свидетелем того, как этот блестящий фасад с треском рухнет.
***
Праздник набирал обороты, превращаясь в тщательно срежиссированное представление богатства и успеха. Официанты бесшумно скользили между гостями, предлагая шампанское «Вдова Клико» и закуски, названия которых Костя даже не пытался запомнить. Оркестр в углу играл что-то ненавязчиво-джазовое. Синицыны сидели за своим столиком у пальмы, словно на необитаемом острове посреди бушующего океана тщеславия. К ним никто не подходил. Их будто накрыли шапкой-невидимкой.
Валера уже махнул рукой на приличия и попросил у официанта водки. Тот посмотрел на него с удивлением, но через минуту вернулся с запотевшим графинчиком и стопкой. «Вот, — сказал Валера, наливая себе. — Хоть что-то понятное». Люба смотрела на него с укором, но ничего не говорила. Она видела, как ему тяжело. Он, простой рабочий с завода, всю жизнь привыкший к уважению в своем кругу, здесь чувствовал себя ничтожеством.
Маша, забившись в угол диванчика, с любопытством разглядывала гостей. «Мам, смотри, у той тетки платье все из перьев, как у павлина», — прошептала она.
«Тише ты, павлин», — одернул её Костя. Он не разглядывал, он слушал. Обрывки разговоров долетали до их «островка».
«…представляешь, он подарил ей на помолвку всего лишь Graff. Я была в шоке. Мой-то мне тогда Harry Winston преподнес…» — жаловалась одна дама другой.
«…Лёва, конечно, монстр. Отжал у конкурентов этот контракт. Жестко, но эффективно. Теперь можно и новую яхту заказывать, побольше…» — басил какой-то пузатый господин, хлопая юбиляра по плечу.
Лев Борисович, виновник торжества, стоял в центре зала, окруженный самой важной публикой. Он был похож на сытого льва, хозяина прайда. Он принимал поздравления, улыбался, но глаза его оставались холодными и расчетливыми. Костя заметил, как он время от времени бросал короткие, раздраженные взгляды в их сторону, словно проверяя, не нарушают ли они декор.
Алина порхала от одной группы гостей к другой, сыпала комплиментами, смеялась отточенным, светским смехом. Она была дирижером этого фальшивого оркестра. Один раз она подошла к их столику.
«Ну что, мои дорогие? Как вы тут? Всего хватает?» — спросила она тем же сладким голосом, но глаза её говорили: «Почему вы еще не уехали?».
«Все хорошо, Алиночка, спасибо, — ответила Люба, стараясь улыбаться. — Очень у вас красиво».
«Ой, да что ты, привыкли, — небрежно махнула рукой Алина. — Кристиночка, иди сюда!»
Подошла их дочь, Кристина, со своим женихом — лощеным молодым человеком по имени Стас. У него было лицо человека, который уверен, что мир принадлежит ему по праву рождения.
«Кристина, поздоровайся. Это мамина сестра, тётя Люба, и её семья», — представила их Алина.
Кристина лениво кивнула. «А, да. Приятно познакомиться». Она повернулась к Стасу и громким шепотом, который Синицыны не могли не услышать, сказала по-английски: «These are my mother’s poor relatives. The ones I told you about. Just smile and wave» (Это те самые бедные родственники мамы. О которых я тебе рассказывала. Просто улыбнись и помаши).
Стас окинул их оценивающим взглядом хищника и фальшиво улыбнулся. Костя, который неплохо знал английский, сжал кулаки под столом. Он поймал взгляд Кристины — в нем не было даже злости, просто холодное, абсолютное безразличие, как к предметам мебели.
«Какой у вас интересный костюм», — сказал Стас Валере, показывая на его наряд десятилетней давности. В его голосе звучала откровенная насмешка.
Валера, не понявший издевки, расправил плечи. «Да, хороший. Еще на свадьбу к племяшке покупал. Крепкий, советское качество почти!»
Стас с Кристиной едва сдержали смех. «Невероятно, — процедил Стас и, взяв Кристину под руку, повел её прочь. — Пойдем, дорогая, кажется, объявляют горячее».
Алина, вспыхнув от неловкости, бросила на Валеру испепеляющий взгляд. «Валера, ну зачем ты это сказал? — прошипела она. — Про какое еще советское качество?»
«А что я сказал? Правду сказал!» — огрызнулся Валера, залпом выпивая очередную стопку.
«Вот в этом и проблема!» — бросила Алина и унеслась, оставив за собой шлейф дорогих духов и унижения.
Люба положила руку на плечо мужа. «Валер, не надо. Не обращай внимания».
Но Валера уже завёлся. Он чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Не за себя — за жену, за детей. Костя молчал, но внутри у него все кипело. Он смотрел на этот блестящий, самодовольный мир и чувствовал к нему острую, почти физическую ненависть. Это была не жизнь, а золотая клетка, набитая красивыми, но бездушными попугаями, которые только и умели, что повторять заученные фразы о брендах и деньгах. И он был уверен, что прутья этой клетки не так уж прочны, как кажется. Нужно лишь одно неверное движение, один громкий, честный звук, чтобы она разлетелась вдребезги.
***
Напряжение в воздухе можно было резать ножом. Валера, подогретый водкой и унижением, перестал прятаться за фикусом. Он встал и, пошатываясь, пошел «в народ». Люба с ужасом смотрела ему вслед. «Костя, останови его!» — прошептала она. Но Костя только покачал головой. «Пусть, мама. Может, хоть кто-то здесь будет настоящим».
Валера подошел к группе мужчин, которые с важным видом обсуждали падение какого-то индекса на бирже. В центре стоял сам Лев Борисович.
«Борисыч! — громко сказал Валера, хлопая юбиляра по плечу, отчего тот поперхнулся шампанским. — Поздравляю! Шестьдесят лет — это ого-го! Мужик в самом соку! Давай за тебя выпьем!»
Воцарилась мертвая тишина. Все взгляды были устремлены на этого странного человека в нелепом костюме. Лев Борисович медленно повернулся. Его лицо превратилось в ледяную маску.
«Спасибо… Валерий, — процедил он сквозь зубы. — Я очень тронут. Но мы здесь пьем шампанское».
«Да какая разница, что пить! — не унимался Валера. — Главное, чтобы человек был хороший! А ты, я помню, в молодости самогон наш зареченский уважал, когда к нам с Алькой приезжал! Эх, времена были!»
Алина, увидев эту сцену, подлетела к ним, белая как полотно. «Валера! Что ты себе позволяешь?! — зашипела она ему на ухо так, что слышно было только ему и стоящему рядом Льву. — Ты хочешь опозорить нас перед всеми?! Иди сядь на место! Немедленно!»
«А что я такого сказал? — искренне удивился Валера. — Правду сказал! Мы же семья!»
«Здесь это слово произносить не принято! — выплюнула Алина, хватая его за рукав и пытаясь оттащить в сторону. — Ты позорище!»
И тут случился небольшой конфуз, ставший детонатором. Пытаясь высвободить руку, Валера неловко взмахнул ею и задел поднос в руках проходившего мимо официанта. Десяток бокалов с шампанским с оглушительным звоном полетели на мраморный пол, обдав брызгами белоснежное платье какой-то дамы. Дама взвизгнула. Звон разбитого стекла прозвучал в оглушительной тишине как выстрел.
«МОЙ VALENTINO!» — закричала пострадавшая.
Всё. Маски слетели. Лицо Алины исказилось от ярости. Она забыла про светские манеры.
«Деревенщина! — прошипела она так, что услышали все вокруг. — Я же знала, что не надо было вас звать! Знала! Чтобы вы нам тут всё испортили, весь праздник! Посмотрите на себя! Кто вас просил вылезать из своего угла?!»
Валера застыл, разом протрезвев. Ему словно дали пощечину. Люба, подбежав, вцепилась в руку мужа. Маша расплакалась. Гости, как стервятники, с любопытством наблюдали за бесплатным представлением.
Кристина подошла к матери. На её лице играла злая усмешка. «Мама, я же тебе говорила. Зоопарк на выезде. Не стоило смешивать… породу». Она произнесла слово «породу» с особым нажимом, глядя прямо на Синицыных.
Костя не выдержал. Он встал и подошел к ним. Спокойно, без крика, но с такой ледяной яростью в голосе, что даже Алина осеклась.
«Породу? — переспросил он, глядя Кристине прямо в глаза. — Это вы о людях говорите? О своей семье? Ваша мать — такая же «непородистая», как и мы. Она выросла на той же улице, что и моя. Или бриллианты меняют группу крови и стирают память?»
Кристина опешила от такой дерзости. «Да как ты смеешь…»
«Я смею, — отрезал Костя. — Потому что мне, в отличие от вас, нечего терять. У меня нет яхт и акций. Зато есть то, чего у вас, похоже, никогда и не было. Достоинство».
Лев Борисович, до этого молча наблюдавший за сценой с каменным лицом, шагнул вперед. Он был в ярости. Этот скандал был ему совершенно не нужен.
«Так, хватит! — рявкнул он. — Алина, уведи своих родственников! Праздник продолжается!» Он повернулся к гостям, натянув на лицо фальшивую улыбку. «Прошу прощения, господа! Небольшое семейное недоразумение. Музыку!»
Оркестр, опомнившись, заиграл громче, пытаясь заглушить неловкость. Но атмосфера была безвозвратно отравлена. Гости сбились в кучки и возбужденно перешептывались. Спектакль «Идеальная семья» дал трещину, и из неё потянуло холодом и гнилью. Синицыны, униженные и оскорбленные, стояли посреди зала, как на эшафоте. Люба пыталась увести плачущую Машу и окаменевшего Валеру к выходу.
«Подождите, — остановил их Костя. — Мы еще не видели главного представления. Кажется, оно вот-вот начнется».
Он смотрел на Стаса, жениха Кристины. Тот стоял в стороне и с кем-то яростно переписывался в телефоне, и на его лощеном лице было выражение паники. Костя почувствовал — главный взрыв еще впереди.
***
Лев Борисович, решив любой ценой спасти вечер и, что важнее, свою репутацию, ударил по бокалу вилкой, призывая к тишине. Оркестр замолк. Перешептывания гостей стихли. Хозяин дома собирался произнести главную речь. Синицыны, уже собиравшиеся уходить, замерли у дверей, пойманные этой паузой.
«Дорогие друзья! — начал Лев Борисович намеренно бодрым, зычным голосом, пытаясь перекрыть неприятный осадок от недавней сцены. — Я счастлив видеть всех вас сегодня в моем доме! Шестьдесят лет — это не просто дата. Это рубеж, когда ты смотришь назад с гордостью и вперед — с уверенностью. Моя главная гордость — это моя семья!»
При слове «семья» он избегал смотреть в сторону Синицыных. Алина стояла рядом с ним, изображая любящую жену, но в её глазах застыла паника.
«Но сегодня, — продолжал Лев, — у нас есть еще один, не менее важный повод для радости. Сегодня я хочу официально объявить о том, что скоро наши семьи, моя и семья моего уважаемого партнера и друга Виктора Логинова, породнятся!»
Он сделал паузу, давая гостям возможность переварить новость. В зале прошел одобрительный гул. Логинов был фигурой не менее весомой, чем сам Воронцов, и их слияние — как семейное, так и деловое — обещало создание настоящей бизнес-империи.
«Моя любимая дочь, моя принцесса Кристина, и сын Виктора, прекрасный молодой человек Станислав, решили соединить свои судьбы! Прошу любить и жаловать будущих молодоженов!»
Под аплодисменты Кристина и Стас вышли в центр зала. Кристина сияла. Это был её триумф. Она бросила победный взгляд в сторону Кости, словно говоря: «Видишь, ничтожество? Вот мой мир, а где твой?». Стас обнял её за талию, но его улыбка была какой-то стеклянной. Он нервно озирался по сторонам, особенно на входную дверь.
«Горько!» — крикнул кто-то из гостей.
Пара, улыбаясь, приготовилась к поцелую. Лев Борисович поднял бокал для тоста.
И в этот самый момент, в абсолютной тишине, входная дверь распахнулась. На пороге стояла девушка. Молодая, красивая, в простом, но элегантном платье, которое, однако, сильно контрастировало с нарядами гостей. Но главным было не платье. Главным было то, что она была на седьмом или восьмом месяце беременности.
Все замерли. Девушка обвела зал растерянным, испуганным взглядом, пока не нашла глазами Стаса.
Лицо Стаса превратилось в белую маску ужаса. Он отшатнулся от Кристины, словно от прокаженной.
«Стасик?» — тихо, но отчетливо прозвучал в мертвой тишине голос девушки. — «Я тебе звонила, писала… Ты сказал, что у тебя важная деловая встреча. А я… я только что из больницы. Врачи говорят… нам нужно срочно поговорить».
Гром грянул.
Кристина медленно переводила взгляд с окаменевшего лица жениха на живот незнакомки и обратно. Её мозг отказывался понимать происходящее.
«Кто… это?» — прошептала она.
Стас молчал, не в силах вымолвить ни слова.
А девушка, покачиваясь, сделала шаг вперед. Слёзы текли по её щекам. «Я Лена… — сказала она, глядя прямо на Кристину. — А Стас… он отец моего ребенка. Мы должны были пожениться через месяц. Он сказал, что любит меня…»
В зале повисла такая тишина, что было слышно, как гудит в проводах электричество. А потом раздался звук. Звук пощечины. Это Кристина, выйдя из ступора, со всей силы ударила Стаса по лицу.
«Мразь! — закричала она не своим голосом, в котором смешались ярость, боль и унижение. — Ты лживая, конченая мразь!»
Она бросилась на него, пытаясь бить, царапать. Стас пытался увернуться. Лев Борисович застыл с поднятым бокалом, его лицо стало багровым. Его бизнес-сделка, его империя, его триумф — всё рушилось на его глазах в одну секунду. Алина издала тихий стон и схватилась за сердце.
Скандал, который они так боялись из-за «деревенских» родственников, показался им детской шалостью по сравнению с этим апокалипсисом. Их идеальный, выверенный до мелочей мир взрывался изнутри, и брызги этой грязи летели во все стороны, пачкая всех присутствующих. Гости, отойдя от первого шока, достали телефоны и начали снимать. Это была сенсация, которую будут обсуждать неделями.
Костя смотрел на это, и ему не было весело. Он не чувствовал злорадства. Он видел только трагедию. Крушение фальшивой вселенной, под обломками которой оказались погребены живые люди.
***
Хаос захлестнул зал, как цунами. Кристина, обезумев от горя и публичного унижения, рыдала, выкрикивая проклятия в адрес Стаса. Стас, в свою очередь, пытался оправдаться, лепеча что-то бессвязное: «Это не то, что вы подумали! Это провокация! Кристина, я люблю только тебя!»
Беременная Лена, осознав, куда она попала и что наделала, стояла посреди зала, растерянная и испуганная, и тихо плакала.
Лев Борисович очнулся первым. В его глазах полыхнула звериная ярость. Это была ярость не отца, чью дочь предали. Это была ярость бизнесмена, чья многомиллионная сделка только что сгорела дотла на его же юбилее.
«Охрана! — взревел он, указывая на Стаса и Лену. — Убрать их отсюда! Обоих! Вон!!!»
Два амбала в костюмах, до этого скромно стоявшие у входа, немедленно двинулись к эпицентру скандала. Они грубо схватили Стаса за руки.
«Папа, не надо!» — закричала Кристина сквозь слёзы. В ней еще теплилась какая-то безумная надежда.
«Молчать! — оборвал её Лев. — Он для меня больше не существует! И его отец тоже!» Он повернулся к гостям, которые, как завороженные, снимали происходящее на телефоны. — «А вы! Прекратили снимать! Убрали телефоны, я сказал!»
Но было поздно. Видео уже, без сомнения, разлетались по чатам и соцсетям. Репутация семьи Воронцовых была уничтожена. Самые «умные» гости, поняв, что представление окончено и оставаться здесь — значит быть замешанным в грязной истории, стали тихо просачиваться к выходу. Они бросали на хозяев сочувственно-презрительные взгляды и спешили удалиться, чтобы первыми рассказать новость своим знакомым.
«Каков позор…», «Я всегда знала, что этот Стасик скользкий тип…», «Бедный Лёва, такой удар…» — неслось им вслед.
Охрана выволакивала упирающегося Стаса. Кристина упала на колени прямо на мраморный пол и завыла в голос — не как светская леди, а как простая баба, у которой рухнула вся жизнь. Алина Павловна, её мать, вместо того чтобы утешить дочь, металась по залу, пытаясь остановить бегство гостей.
«Куда вы? Постойте! Виктор, друг мой, это недоразумение!» — кричала она отцу Стаса, который, красный от стыда и злости, спешил к выходу.
«Недоразумение?» — Виктор Логинов не прорычал, а произнес это слово тихо и с такой ледяной ненавистью, что Алина отшатнулась. Он медленно повернулся, игнорируя Воронцовых, и посмотрел прямо на своего сына.
«Недоразумение, — повторил он, делая шаг к Стасу, который сжался под его взглядом. — Это когда официант проливает на тебя вино. А когда мой… наследник… — он выплюнул это слово, как что-то гнилое, — притаскивает на собственную помолвку свой позор на сносях, это называется иначе. Это называется предательство».
Он остановился прямо перед сыном.
«Я вкладывал в тебя деньги, имя, связи. Я дал тебе всё, чтобы ты стал человеком, а ты даже не смог держать свои штаны в застегнутом виде! Ты опозорил не себя, ты идиот, ты опозорил меня! Ты опозорил имя Логиновых перед всеми этими людьми!» — он обвел рукой зал.
Затем он повернулся к Льву: «Лев, забудь о сделке. Я не буду вести дела с человеком, чья дочь чуть не вышла замуж за… это. — Он ткнул пальцем в сторону Стаса, не глядя на него. — А ты, — он снова посмотрел на сына, — с этой минуты ты мне не сын. Твои счета заблокированы. Из квартиры выметайся завтра же. Можешь идти жить к своей… новой семье. Посмотрим, как ты им обеспечишь достойное будущее без копейки за душой».
Он развернулся и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, бросив охране на ходу: «Заберите у него ключи от машины».
Он хлопнул дверью. Это был звук забиваемого гвоздя в крышку гроба бизнес-империи Воронцовых.
В огромном, еще недавно блиставшем зале остались только хозяева и те немногие, кто не успел или не захотел сбежать. Среди них были и Синицыны, застывшие у порога. Весь их мелкий конфуз с пирожками и разбитыми бокалами казался теперь таким ничтожным, таким неважным.
Лев Борисович, раздавленный, опустился в кресло. Он смотрел в одну точку остекленевшими глазами. Его мир, построенный на деньгах, связях и репутации, рассыпался в прах за пять минут. Алина подбежала к нему.
«Лёва, что же теперь будет? Что будет?!» — истерично причитала она.
«Тихо! — прохрипел он. — Все из-за тебя! Это ты устроила этот цирк! Этот юбилей! Нужно было сидеть тихо!»
«Я?! Это твоя дочь выбрала этого ублюдка! Твоя хваленая Кристиночка!» — взвизгнула Алина.
Началась отвратительная семейная ссора, полная взаимных обвинений. Они кричали друг на друга, не замечая рыдающую на полу дочь и беременную девушку, которую охрана так и не вывела — один из охранников, увидев её состояние, просто отвел её в сторонку и дал стакан воды.
Эпицентр бури был ужасен. Блеск и позолота слетели, обнажив уродливую, гниющую суть. Это была не семья, а клубок змей, готовых вцепиться друг в друга в момент опасности. Костя смотрел на это, и ему было противно. Но Маша, его сестра, вдруг вырвалась из оцепенения. Она подошла к плачущей Лене. Достала из кармашка чистый носовой платок и протянула ей.
«Не плачьте, — тихо сказала Маша. — Вам нельзя волноваться».
Этот простой, человеческий жест прозвучал в атмосфере ненависти и хаоса громче любого крика.
***
В то время как Воронцовы пожирали друг друга в яростных обвинениях, Синицыны, сами того не осознавая, начали действовать. В них сработал древний, инстинктивный механизм нормальных людей — когда кому-то плохо, надо помочь. Не рассуждать, не осуждать, а просто помочь.
Первой была Люба. Она решительно подошла к Кристине, все еще лежащей на полу в своем дорогом, но теперь измятом и испачканном платье. Алина, её родная мать, была слишком занята выяснением отношений с мужем. Люба опустилась рядом с рыдающей девушкой на колени. Она не стала говорить банальностей вроде «успокойся» или «все будет хорошо». Она просто положила свою натруженную, теплую руку ей на плечо.
«Девочка моя… Пойдем, поднимайся, — сказала она тихо, но властно, как говорила с собственными детьми, когда те разбивали коленки. — Негоже на холодном полу лежать. Простудишься вся».
Кристина вздрогнула и подняла заплаканное, опухшее, неузнаваемое лицо. В её глазах была пустота. Она ожидала чего угодно — злорадства, упреков, нравоучений. Но в голосе этой простой женщины, которую она час назад презирала, была только… жалость. Искренняя, материнская жалость. Это обезоруживало.
«Зачем?.. — прошептала Кристина. — Вы же… вы должны меня ненавидеть…»
«Глупости не говори, — строго, но беззлобно ответила Люба. — За что мне тебя ненавидеть? За то, что тебе больно? Боль у всех одинаковая, что у богатых, что у бедных. А ну-ка, вставай».
И Кристина, эта гордая, избалованная «принцесса», вдруг послушалась. Она, как ребенок, вцепилась в руку тёти Любы и позволила поднять себя. Люба обняла её, и Кристина уткнулась ей в плечо и зарыдала с новой силой, но уже не истерично, а горько, по-детски, выплескивая всю свою боль и унижение. Люба гладила её по голове и что-то тихо шептала, как баюкала.
В это же время Валера, окончательно протрезвевший от шока, подошел к Льву Борисовичу. Тот сидел в своем вольтеровском кресле, как поверженный Наполеон. Валера постоял рядом, покашлял.
«Слышь, Борисыч… Лев, — сказал он негромко. — Дрянь дело, конечно».
Лев медленно поднял на него тяжелый взгляд. «Тебе-то что, Валера? Радуешься? Дождался, как мы в грязь лицом упали?»
«Дурак ты, Лёва, — просто ответил Валера. — И не обижайся. Чему радоваться? Что дочку твою обманули? Что ты сам, как пацан, повелся на этого хлыща? Я ж его как увидел — сразу понял, гнилой он. Глаза бегают, улыбка не своя. У нас на заводе такие в начальники лезут, а потом воруют».
Лев усмехнулся горько. «Ты со своим заводом… Что ты понимаешь в моих делах? Я миллиарды теряю!»
«Да хрен с ними, с миллиардами твоими, — махнул рукой Валера. — Ты на дочку посмотри. Она же живая. У неё сердце сейчас на куски рвется. А ты про бумажки свои думаешь. Деньги — дело наживное. Сегодня нет, завтра заработаешь, ты мужик хваткий. А вот если дочка сломается — это уже не починишь. Иди к ней. Ты ей сейчас нужен, а не твои миллиарды».
Эти простые, даже грубоватые слова попали в цель. Лев посмотрел на то, как его двоюродная свояченица, эта простушка Люба, утешает его дочь, в то время как он, отец, сидит и жалеет себя. И ему впервые за много лет стало стыдно. По-настоящему стыдно.
Костя тем временем подошел к Маше и Лене. Он принес еще один стул и стакан теплого чая, который попросил у ошарашенного персонала на кухне.
«Вам нужно присесть, — сказал он Лене. — И выпить. С сахаром. Это поможет».
Лена с благодарностью взяла чашку. Её руки дрожали. «Спасибо… Я… я не хотела этого… Я думала, мы просто поговорим…»
«Уже неважно, что вы хотели, — спокойно ответил Костя. — Важно, что теперь делать. Вам нужно домой. У вас есть, к кому поехать?»
Оказалось, что Лена снимает квартиру в Подмосковье, и денег у неё почти не осталось. Стас обещал помочь, но теперь…
«Я вызову вам такси, — сказал Костя, доставая телефон. — И заплачу. Поезжайте домой, отдохните. Завтра будет новый день, и нужно будет думать».
Синицыны, униженные и изгнанные, стали тихой гаванью в эпицентре этой бури. Они не решали глобальных проблем, не спасали бизнес-империю. Они делали то, что умели — были людьми. Они утешали плачущих, говорили по душам с отчаявшимися, помогали растерянным. И в этом разрушенном, фальшивом мире их простая, незамутненная человечность оказалась единственной реальной ценностью.
***
Прошло около часа. Последние из «любопытных» гостей давно разъехались. Шумный, блестящий особняк погрузился в оглушительную тишину, нарушаемую лишь тихими всхлипами Кристины, которую Люба и Маша отвели в её комнату и сидели рядом. Официанты и музыканты, получив расчет, испарились. В огромной зале, заваленной осколками бокалов и остатками пиршества, остались только две семьи, такие разные и такие похожие в этот момент своего краха и откровения.
Костя оплатил такси для Лены и проводил её до ворот. Перед уходом она обернулась. «Я не знаю, как вас благодарить… Вы единственные, кто…» — она не договорила, махнула рукой и села в машину. Костя смотрел ей вслед, думая о том, как хрупки человеческие судьбы.
Когда он вернулся в зал, там сидели Лев и Валера. Они не разговаривали, просто молчали рядом. Это было красноречивее любых слов. На столике между ними стоял тот самый графинчик с водкой и два стакана. Валера, видимо, поделился с хозяином дома своим «лекарством».
Подошла Алина. Она была бледной, осунувшейся. Вся её светская спесь испарилась, оставив место растерянности и усталости. Она посмотрела на мужа, потом на Валеру, потом на беспорядок вокруг.
«Люба… она с Кристиной?» — тихо спросила она.
«С ней, — кивнул Костя. — И Маша тоже».
Алина молча кивнула. Она подошла к столу, где Синицыны оставили свои вещи, и увидела ту самую сумку, из которой утром так брезгливо велела убрать пирожки. Она открыла её. Внутри, аккуратно завернутые в чистое полотенце, лежали остывшие, но все еще аппетитно пахнущие домашней выпечкой пирожки. Алина взяла один. Повертела в руках. И вдруг заплакала. Тихо, беззвучно, уронив голову на руки.
Это были слезы не о рухнувшем браке дочери или потерянных деньгах. Это были слезы о чем-то другом. О своей жизни, потраченной на погоню за блеском, о забытом вкусе настоящей еды, о сестре, которую она стыдилась, и которая сейчас утешала её дочь лучше, чем родная мать.
Лев поднялся и подошел к жене. Впервые за много лет он не кричал на неё и не обвинял. Он просто положил ей руку на плечо.
«Алин… хватит».
В этот момент из комнаты спустились Люба и Маша. Кристина уснула.
«Ну вот, — сказала Люба, обращаясь ко всем. — Отплакалась девочка, уснула. Сон — лучшее лекарство. Завтра проснётся, легче будет». Она посмотрела на сестру, плачущую над её пирожками. Подошла, обняла. «Ну что ты, Алька… Не плачь. Все живы-здоровы, и слава богу. А остальное — железки. Наживете еще».
Она назвала её «Алькой», как в детстве. И от этого простого имени Алина разрыдалась еще сильнее.
Было уже далеко за полночь, когда Синицыны начали собираться.
«Нам на вокзал пора, на утренний поезд», — сказал Валера.
Лев Борисович поднял голову. «Никуда вы не поедете, — сказал он хрипло, но твердо. — Останетесь здесь. В гостевых комнатах. Отдохнете. А завтра я вас сам отвезу. На машине».
Никто не стал спорить.
Утром огромный дом казался тихим и гулким. Синицыны проснулись в роскошных спальнях на шелковых простынях, но чувствовали себя странно. Завтракали все вместе на огромной кухне. Неловкое молчание нарушила Алина.
«Люб, — сказала она, не поднимая глаз. — Научи меня пирожки такие печь… Пожалуйста».
Люба улыбнулась. «Научу, сестренка. Чего ж не научить».
Когда Лев Борисович вёз их на вокзал на своем «Майбахе», Кристина вышла их проводить. Она была бледная, без косметики, в простом спортивном костюме. Она подошла к Любе и крепко её обняла. Потом к Валере. «Спасибо вам», — прошептала она.
Прощаясь на перроне, Лев крепко пожал Валере руку. «Ты это… звони, Валер. Просто так. Ладно?»
«Ладно, Лёва. И ты не хворай», — ответил Валера.
Когда поезд тронулся, Синицыны долго молчали, глядя в окно. Они возвращались в свой привычный, простой мир. Они не получили ни денег, ни благодарностей в конверте. Но они увезли с собой нечто большее. Они увидели, какова цена искренности в мире, где все продается и покупается. И поняли, что их «бедная» жизнь, наполненная простыми человеческими чувствами, на самом деле — бесценное богатство.
А в холодном особняке на Рублевке, среди руин несостоявшегося триумфа, впервые за долгие годы забрезжил слабый огонек надежды. Надежды на то, что семья Воронцовых, потеряв всё, наконец-то сможет обрести себя.