Марина сидела на кухне и пялилась в телефон. На экране — фотка от Ленки. Игорь в парке. С Оксаной. Его первой женой.
Руки тряслись. Кофе пролился на стол, но ей было плевать.
— Сволочь, — прошептала она. — Сволочь, сволочь, сволочь.
Набрала номер, не думая. Гудки били по ушам.
— Алло? — голос Игоря. Спокойный, ровный. Как всегда теперь.
— Ты с ней? С Оксаной?
Пауза.
— Марин…
— Не Марин мне тут! Ты с ней, да? Утешаешься? Ей небось весело — бывший вернулся!
— Мы просто разговаривали.
— Ага, конечно! О чем это вы разговаривали? О погоде?
Он вздохнул. Этот вздох она ненавидела больше всего. Как будто устал от неё. Как будто она — истеричка, а он — святой.
— О Саше. Я рассказывал ей про Сашу.
Марину как ножом полоснуло.
— Про нашего сына? Ты ей… про него?
— Мне нужно было с кем-то поговорить.
— А со мной? Со мной ты не мог?!
— С тобой мы только кричим друг на друга.
Она швырнула телефон в стену. Экран треснул. Хорошо. Пусть всё трескается. Пусть всё к чертям разваливается.
Два года назад они хоронили Сашу. Маленький белый гроб. Игрушечный медведь сверху — тот самый, с которым сын не расставался.
После кладбища Игорь заперся в комнате Саши. Сидел там часами. Марина стучала, умоляла открыть. Он молчал.
А потом начались крики. Она кричала, что он бездушная скотина. Что ему плевать. Что он даже не плачет. Он отвечал, что она сошла с ума от горя. Что невозможно жить с человеком, который каждый день устраивает истерики.
— Я не устраиваю истерики! Я оплакиваю сына!
— А я — нет?
— Ты сидишь как мумия! Как будто ничего не случилось!
— Потому что если я начну… если я позволю себе… я просто сдохну, Марин. Понимаешь? Сдохну.
Но она не понимала. Не хотела понимать. Ей нужно было, чтобы он рыдал вместе с ней. Чтобы они вместе тонули в этом горе. А он закрылся. Ушёл в себя. Оставил её одну.
Через год после похорон она собрала вещи.
— Я больше не могу, — сказала тихо.
Он кивнул. Даже не попытался остановить.
Месяц после звонка. Марина старалась жить дальше. Работа, дом, магазин. Механические движения. Как робот.
В аптеке столкнулись нос к носу. Она — за снотворным. Он — непонятно за чем.
— Привет.
— Привет.
Стояли как дураки. Народ обходил, косился.
— Пойдём поговорим? — вдруг сказал он.
— О чём?
— О том, о чём надо было давно.
Сели в кафешке напротив. Он заказал кофе. Она — чай. Оба не притронулись.
— Я не с Оксаной, — начал он. — То есть не так, как ты думаешь. Мы правда просто говорили. Она тоже потеряла ребёнка. После нашего развода. Выкидыш на позднем сроке.
Марина сжала кулаки под столом.
— И что?
— И она единственная, кто не смотрит на меня как на прокажённого, когда я говорю о Саше. Кто не переводит тему. Не делает вид, что всё нормально.
— А я? Я что, делала вид?
Он посмотрел прямо в глаза.
— Ты кричала. Всё время кричала. А мне нужно было просто говорить. Спокойно. О том, как он смеялся. Как любил динозавров. Как просил почитать на ночь. Без слёз, без истерик. Просто… вспоминать.
— Потому что ты бездушный, — прошептала она.
— Нет. Потому что иначе я бы сдох. Ты правда не понимаешь? Я держался из последних сил. Каждый день. Каждую минуту. А ты… ты требовала, чтобы я развалился. Чтобы показал, как мне больно. Но если бы я показал… Марин, я бы не выжил.
Она уставилась в чай. На поверхности плавал пакетик. Дешёвый чай в дешёвом кафе.
— А я выживала по-другому, — сказала глухо. — Мне нужно было кричать. Выть. Биться головой об стену. И мне нужно было, чтобы кто-то был рядом. Чтобы ты был рядом. А ты заперся. Оставил меня одну с этим.
— Прости.
— За что? За то, что ты тоже человек? Что тоже ломался, только по-своему?
Помолчали.
— Знаешь, что самое страшное? — вдруг сказала она. — Я начинаю забывать. Его голос. Как он пах после ванны. Как щурился на солнце. И это… это хуже всего. Как будто предаю.
— У меня есть видео, — тихо сказал Игорь. — Много. Я записывал, пока он болел. Думал, потом покажу ему, когда выздоровеет. Какой он был храбрый. Как боролся.
— Покажешь?
— Конечно.
Сидели на его кухне. Та же кухня, где они завтракали втроём. Где Саша размазывал кашу по столу и хохотал.
На экране ноутбука — их сын. Живой. Лысый после химии, но улыбается. Строит рожицы в камеру. Показывает новую игрушку — робота-трансформера.
— Пап, смотри, он превращается! Бах — и машинка! Бах — и снова робот! Когда я выздоровею, мы с тобой тоже так будем!
Марина зажала рот рукой. Слёзы текли сквозь пальцы.
Игорь сидел прямо. Смотрел не мигая. По его лицу тоже катились слёзы. Молча. Как он и делал всё это время — плакал молча, чтобы никто не видел. Чтобы не развалиться окончательно.
Видео кончилось. Они сидели в темноте. Только экран светился.
— Я думала, ты не любил его, — прошептала она. — Что тебе всё равно.
— Я думал, я сойду с ума от боли. Каждый день думал. И единственное, что держало — это мысль, что надо жить. Ради тебя. А потом ты ушла. И стало совсем никак.
— Прости.
— И ты прости.
На полке стояла фотография. Саша на море. Последнее лето перед болезнью. Загорелый, счастливый. Живой.
— Ты думаешь, мы когда-нибудь сможем? — спросил Игорь. — Ну, быть счастливыми. Хотя бы немного.
Марина взяла его руку. Холодная. Как тогда, на кладбище.
— Не знаю. Но давай хотя бы попробуем. Жить. Не выживать — жить. Вместе. Без страха, что снова больно.
— А если больно?
— Значит, переживём. Вместе. Ты по-своему, я по-своему. Но рядом.
Он сжал её пальцы.
За окном начинался рассвет. Новый день. Без Саши. Но друг с другом.
На фотографии мальчик улыбался. А они впервые за два года смотрели друг на друга. И не отворачивались. Потому что чужая боль — это когда не понимаешь, как болит другому. А своя — когда делишь её пополам. Даже если каждый несёт свою половину по-разному.
Марина встала, включила чайник. Обычное движение. Простое. Человеческое.
— Будешь чай?
— Буду.
И это было началом. Не новой жизни — старая никуда не делась. Но жизни вместе. С памятью о мальчике, который любил роботов-трансформеров. И с двумя людьми, которые учились заново быть друг для друга не чужими.