Последний лист с печатью нотариуса лежал на одеяле, пахнул типографской краской и новой жизнью. Марина поймала на себе взгляд Алексея и улыбнулась. В его глазах читалось то же самое — облегчение, предвкушение, будто они вместе перевернули тяжелую страницу и теперь начинается что-то светлое, свое.
— Ну все, — выдохнула Марина, проводя пальцами по гладкой поверхности документа. — Почти наше. Осталось только в Росреестр подать.
— Наше, — тихо подтвердил Алексей, обнимая ее за плечи. — Я до сих пор не могу поверить. Своя квартира. И главное, без твоих родителей мы бы не справились. Честно.
— Не без твоей работы тоже, — она прижалась к нему. — Теперь никто не придет и не скажет, что мы тут временно. Особенно твоя мама.
Имя Людмилы Петровны повисло в воздухе невысказанным упреком. О ней всегда думалось в таких моментах. Ее молчаливое неодобрение, ее тяжелый, испытующий взгляд, который, казалось, видел их жизнь насквозь, были постоянным фоном их отношений.
В этот миг дверь в спальню с грохотом распахнулась, ударившись о стену.
На пороге, залитая алым светом от торшера в коридоре, стояла Людмила Петровна. Лицо ее было искажено такой немой яростью, что Марина инстинктивно отшатнулась. Свекровь тяжело дышала, сжимая в руке связку ключей — те самые, что Алексей дал ей на случай «чрезвычайной ситуации».
— Я тебе запрещаю переписывать квартиру на своих родителей! — ее голос, хриплый и режущий, ворвался в тишину комнаты, как нож.
Она сделала несколько шагов вперед, и ее глаза упали на документы, разложенные на кровати. Казалось, она сейчас испепелит их взглядом.
Алексей вскочил, заслоняя собой жену.
— Мама? Что случилось? Как ты вошла?
— Как я вошла? — она истерично рассмеялась. — Я всегда вхожу туда, где моего сына обводят вокруг пальца! Я так и знала! Я знала, что она все подстроила!
Она ткнула пальцем в сторону Марины.
— Мама, успокойся, — Алексей попытался говорить твердо, но в его голосе слышалась привычная дрожь. — Мы ничего не переписываем. Мы оформляем ипотеку. Часть денег — взнос от родителей Марины. Это абсолютно нормально.
— Нормально? — Людмила Петровна переступила порог и оказалась вплотную к нему. Ее глаза сверкали. — Это нормально, когда тещу записывают собственницей? А ты что? Будешь у нее жить на птичьих правах? Потом они тебя выставят, и останешься ты на улице, дурак!
— Людмила Петровна, — тихо начала Марина, стараясь не показывать страх. — Мои родители нам помогают. Они не…
— Молчи! — свекровь повернулась к ней, и Марина физически почувствовала волну ненависти. — Я в тебе с первого дня душу читала! Хорошо подстроила все, хитрая ты моя. Моего мальчика, единственного сына, под каблук забрала, а теперь и последнее у него забрать хочешь! Квартиру!
— Какая квартира? — не выдержал Алексей. — Какая последняя? У нас ее не было! Мы ее покупаем! Вместе!
— На ее деньги! — крикнула Людмила Петровна. — А потом, когда ты ей надоешь, они тебя вышвырнут! И я не позволю этого! Я не позволю, чтобы мою кровь, моего сына, использовали!
Она схватила со стола документы и с силой швырнула их на пол. Белые листы разлетелись по полу.
— Я тебе запрещаю это подписывать! Слышишь, Алексей? Запрещаю! Пока я жива, ничего у вас общего не будет!
Она посмотрела на сына долгим, полным муки и гнева взглядом, развернулась и вышла. Дверь в прихожую захлопнулась с таким звуком, что по стеклам в комнате прошелся звон.
В наступившей тишине было слышно только тяжелое дыхание Марины. Она смотрела на смятые листы на полу, потом на Алексея. Он стоял, опустив голову, и сжимал кулаки.
— Алексей? — ее голос прозвучал как шепот.
Он поднял на нее глаза. И в них, помимо шока и стыда, она прочла что-то еще. Что-то старое и знакомое — вину.
Он так и не сказал ни слова. Просто прошел мимо, в гостиную, оставив ее одну среди разбросанных бумаг, которые еще несколько минут назад были их общим будущим.
Тишина, наступившая после хлопнувшей двери, была густой и тяжёлой, как свинец. Марина неподвижно стояла посреди комнаты, глядя на белую дверь, будто ожидая, что она снова распахнется. Потом её взгляд упал на разбросанные по полу листы. Документы, которые ещё час назад были символом их общего будущего, теперь лежали смятые и поруганные, как их чувства.
Она медленно присела на корточки и стала собирать бумаги. Каждое движение давалось с трудом, пальцы не слушались, дрожали. Она разглаживала листы на коленке, стараясь привести их в порядок, в прежнее, идеальное состояние. Но вмятины и заломы никуда не девались.
Из гостиной доносились тяжёлые шаги Алексея. Он не подходил, не звал её. Эта отстранённость ранила больнее, чем крики его матери.
Через полчаса он всё же зашёл в спальню. Держался за косяк, не решаясь переступить порог полностью.
— Ушла, — тихо сказал он.
Марина не подняла головы, продолжая собирать стопку документов.
— И что теперь, Алексей?
— Не знаю. Выбесилась мама, вот и всё. Остынет, поговорим.
— Остынет? — Марина наконец посмотрела на него. В её глазах стояли слёзы, но она не плакала. — Она ворвалась сюда, как ураган! В нашу спальню! Накричала на меня, обозвала корыстной дрянью, разбросала наши документы! А ты говоришь — «выбесилась». Как будто это собака на поводке сорвалась, а не твоя мать сознательно всё это устроила!
— А что я должен был сделать? Ударить её? — голос Алексея дрогнул, в нём слышались растерянность и злость. — Она же мать. Она не всегда контролирует себя.
— Нет, Алексей. Она всегда всё контролирует. Просто ты не хочешь этого видеть.
Она встала, держа аккуратную стопку бумаг, и поставила её на тумбочку.
— Почему у неё ключи?
Алексей отвел взгляд.
— На всякий случай. Мало ли что.
— Мало ли что? — Марина покачала головой. — «Мало ли что» — это вызвать слесаря и поменять замок. Потому что это НАШ дом. А она пришла сюда как хозяйка. Как будто ты всё ещё её маленький мальчик, который живёт в её квартире.
— Хватит, Марина! — он резко подошёл к ней, его лицо исказила гримаса боли. — Хватит на неё наезжать! Да, она не права! Но она одна меня подняла, ты это прекрасно знаешь! Она зашивала ночами, чтобы у меня были новые кроссовки, как у всех! Она на трёх работах горбатилась, чтобы я мог учиться! Она за меня дышать готова!
— Вот в этом и проблема! — воскликнула Марина. — Она за тебя дышать готова, а ты, получается, и не должен дышать сам? Ты должен жить так, как она для тебя решила? Жениться на той, кого она выберет? И квартиру оформлять так, как она скажет?
— Она просто боится меня потерять! — выкрикнул Алексей, и в его голосе прорвалась вся накопленная годами вина. — Понимаешь? Она останется совсем одна. А ты со своими родителями… Вы — клан. А мы с ней — нет.
— Мы с тобой должны быть кланом! — голос Марины сорвался. — Мы — семья! Или я опять ошибаюсь?
Она обняла себя за плечи, словно замёрзла.
— Я так устала бороться с твоей матерью за тебя. Я твоя жена. А чувствую себя любовницей, которую прячут от строгой жены.
Алексей молчал, уставившись в пол. Баррикада из его чувств — сыновней любви, долга, вины и внезапной, щемящей ненависти ко всем им — к матери, к жене, к самому себе — была слишком высока.
— Ничего не нужно было решать сегодня, — глухо произнёс он. — Можно было просто отложить документы. Дать ей успокоиться.
Марина смотрела на него, и постепенно её взгляд из раненого стал холодным и ясным.
— Я поняла. Значит, так. Когда твоя мать «успокоится» и будет готова поговорить, ты передашь ей. Эта квартира — не её зона ответственности. Её имя в наших документах не значится. И если она снова позволит себе ворваться в мой дом с ором и оскорблениями, я вызову полицию. Понятно?
Она не стала ждать ответа, развернулась и вышла в ванную, щёлкнув замком.
Алексей остался один в центре комнаты. Он поднял с пола один забытый лист. Справку о доходах. Его доходов. Он сжал бумагу в кулаке. Голова раскалывалась. Голос матери звенел в ушах: «Они тебя вышвырнут! Они тебя используют!» А тихий, предательский шёпот в глубине души добавлял: «А что, если она права?»
Он подошёл к окну и выглянул в ночь. Где-то там, в тёмном массиве панельных домов, была её квартира. Та самая, в которой он вырос. Где всё было пропитано её потом, её жертвами. И её невыносимой, удушающей любовью, которая сейчас грозила раздавить его новую, едва начавшуюся жизнь.
Прошло три дня. Три дня тяжёлого, гнетущего молчания в квартире. Марина и Алексей перемещались по ней как тени, избегая разговоров, ограничиваясь краткими бытовыми фразами. Воздух был густым от невысказанного.
Марина пыталась жить как прежде, но внутренне всё время ждала нового взрыва. Она звонила родителям, говорила, что с оформлением документов небольшая заминка, но всё в порядке. В трубке слышалась тревога, но они не давили.
Алексей же выглядел совершенно разбитым. Он почти не спал. По ночам он ворочался, а утром уходил на работу, даже не завтракая.
На четвертый день, вечером, когда Марина мыла посуду, в квартире раздался звонок мобильного Алексея. Он сидел в гостиной и уставился в экран. На дисплее горело: «Мама».
Марина замерла у раковины, прислушиваясь. Она понимала — этот звонок всё изменит.
Алексей сглотнул, провёл рукой по лицу и нажал на кнопку принятия вызова.
— Алло, мам? — его голос прозвучал устало и натянуто.
Марина не слышала реплик свекрови, только низкий, неумолимый гул в динамике.
— Мама, давай не будем… — Алексей попытался вставить слово, но его перебили.
Он слушал ещё минут пять,его лицо становилось всё бледнее и напряжённее. Он смотрел в одну точку на стене, и в его глазах читалось отчаяние.
— Хорошо, — наконец он произнёс глухо. — Хорошо, я понял. Поговорим. Да.
Он бросил телефон на диван, как раскалённый уголь, и прошёлся по комнате.
— Что она сказала? — тихо спросила Марина, вытирая руки.
Алексей остановился, но не смотрел на неё.
— Она хочет встретиться. Поговорить. Как взрослые люди.
— О чём? Чтобы ещё раз мне всё объяснить? Или чтобы приказать тебе?
— Хватит, Марина! — он резко обернулся. — Это не приказ! Она… она приводит аргументы. Юридические.
— Какие ещё аргументы? — Марина почувствовала, как у неё похолодели руки.
— Про тот взнос. Про деньги, которые она давала мне два года назад на машину. Я тогда взял меньше, а остальное… отложил.
Марина смотрела на него, не понимая.
— И что?
— А то, что эти деньги, — он замялся, — они же изначально от неё. И теоретически, если очень захотеть, их можно считать моей личной собственностью, которую я внёс в общее имущество. И тогда её доля в этой квартире… она может быть оспорена.
В комнате повисла тишина. Марина не верила своим ушам.
— То есть, — она говорила медленно, подбирая слова, — твоя мать, которая кричала, что защищает тебя от корыстных моих родителей, теперь сама предъявляет права на нашу будущую квартиру? На основании каких-то денег, которые она тебе ДАРИЛА на машину?
— Она не предъявляет права! — взорвался Алексей. — Она просто говорит, что ситуация спорная! Что нужно всё отложить и проконсультироваться с юристом. Возможно, составить брачный договор.
Слово «брачный договор» повисло в воздухе, как пощёчина. Для Марины это было прямым оскорблением, намёком на то, что её намерения действительно нечисты.
— Брачный договор? — её голос дрожал. — Чтобы что? Чтобы разделить квартиру, которую ещё даже не купили? Чтобы оградить тебя от меня? Поздравляю, Алексей. Твоя мать не просто сошла с ума. Она оказалась тем самым корыстным человеком, в котором она меня обвиняет.
— Она не корыстная! Она пытается защитить меня! По закону!
— По какому ещё закону? — Марина подошла к нему вплотную. — Ты слышишь себя? Ты говоришь её словами! Она влезла в нашу жизнь, устроила скандал, а теперь придумывает какие-то мнимые юридические основания, чтобы сорвать сделку! И ты… ты веришь ей?
Алексей отвернулся. Его плечи были ссутулены.
— Я не знаю, кому верить! — выкрикнул он. — Я разрываюсь между вами! Мне с двух сторон в голову молотком забивают! Мама говорит одно, ты — другое! Как мне быть?
— Быть на моей стороне! — голос Марины сорвался. — Быть на стороне нашей семьи! Той, которую мы создали вдвоём! Или её уже не существует?
Он молчал. И этот молчаливый ответ был для Марины страшнее любых слов.
— Хорошо, — она отступила на шаг, и всё её тело выражало ледяное спокойствие. — Хорошо, Алексей. Встреться со своей матерью. Выслушай её «юридические» аргументы. А я тем временем сделаю вот что. Я позвоню нотариусу и скажу, что мы приостанавливаем все процедуры. До выяснения обстоятельств.
Она повернулась и пошла в спальню, чтобы взять телефон.
Алексей не стал её останавливать. Он стоял посреди гостиной, раздавленный грузом двух любящих его женщин, чья любовь оказалась шахматной доской, а он — всего лишь пешкой в их битве.
Он понимал, что мать перешла черту. Но он также понимал, что та черта, за которую заступила Марина, была для него ещё страшнее. Она требовала от него окончательного выбора. А он к этому выбору не был готов.
Неделя пролетела в тяжком, давящем ожидании. Марина почти не разговаривала с Алексеем. Она наблюдала за ним со стороны, словно за незнакомым человеком, в котором пыталась разглядеть черты того мужчины, за которого вышла замуж. Он же старательно избегал её взгляда, погружённый в свои мысли, в свои терзания.
Она знала, что он встречался с матерью. Знала по его помятому, усталому виду после тех вечеров, по запаху чужого парфюма, который он приносил с собой. Он ничего не рассказывал, и она не спрашивала. Это молчание стало стеной между ними, и с каждым днём стена становилась всё выше и толще.
И вот настал день, когда они должны были окончательно подписать документы у нотариуса. Утром Алексей оделся в тот самый костюм, в котором делал ей предложение. Марина надела простое синее платье и наблюдала за ним через отражение в зеркале прихожей.
— Поедем? — тихо спросила она, беря сумку с аккуратно подшитыми документами.
Он стоял, глядя в пол, и застёгивал запонку. Руки его дрожали.
— Марина, — он произнёс её имя так, будто оно было ему в тягость. — Давай не сегодня.
Комната закружилась перед её глазами. Она уперлась рукой в тумбочку, чтобы не упасть.
— Что значит «не сегодня»?
— Значит, не сегодня! — он резко поднял на неё глаза, и в них бушевала буря из стыда и злости. — Я не могу! Я не могу вот так взять и подписать, пока этот вопрос с мамиными деньгами не прояснён! Это безответственно!
— Безответственно? — она смотрела на него, не веря своим ушам. — Безответственно — это довести дело до нотариуса и в последний момент всё сорвать! Безответственно — это слушать сказки своей матери о каких-то мифических долгах вместо того, чтобы посмотреть в глаза реальности! Реальности, в которой мои родители, не сомневаясь, отдали свои кровные, чтобы помочь нам! А твоя мать вместо благодарности плетёт интриги!
— Не смей так о ней говорить! — он сделал шаг к ней, сжимая кулаки. — Ты ничего не понимаешь! Для тебя всё просто! Твои родители богатые, они могут позволить себе быть щедрыми! А моя мать всё, что имеет, выстрадала! И эти деньги — её страховка, её уверенность, что в старости её не выбросят на улицу!
— Какую ещё страховку? — голос Марины сорвался на шёпот. — Мы что, собирались её выбросить? Мы предлагали ей переехать к нам, в эту самую квартиру, помнишь? Она сама отказалась! Ей не нужна помощь, Алексей! Ей нужен контроль! Контроль над тобой! И ты ей этот контроль с радостью отдаёшь!
Она увидела, как он внутренне содрогнулся, но тут же снова возвёл привычные баррикады.
— Нужно время, — пробормотал он, отворачиваясь. — Нужно всё обдумать. Возможно, действительно, составить брачный договор. Чтобы всё было по справедливости.
Слово «справедливость» прозвучало как приговор. Марина медленно покачала головой. Всё внутри неё застыло.
— Ты не мог поверить, что я тебя люблю, а не твою будущую квартиру? — произнесла она, и каждая буква давалась ей с трудом. — Ты действительно думаешь, что я способна на такое? Вычислить, обмануть, отобрать?
— Это не про тебя! — крикнул он, снова глядя на неё исступлённо. — Это про маму! Она меня одна вырастила! Я не могу вот так взять и плюнуть на всё, что она для меня сделала! Я не могу её предать!
В комнате воцарилась тишина, более громкая, чем любой крик. Марина смотрела на этого человека — своего мужа — и не узнавала его. Перед ней стоял маленький, напуганный мальчик, который боялся, что мама перестанет его любить.
И в этот миг что-то в ней окончательно сломалось. Оборвалось.
— Поздравляю, — её голос был тихим и абсолютно ровным, без единой нотки эмоций. — Значит, ты в браке с ней, а я так, на стороне. Ты выбрал её. Ты предал меня. И ты предал нас.
Она медленно, как во сне, поставила сумку с документами на пол.
— Я не буду бороться за тебя с твоей матерью, Алексей. Это унизительно. И это безнадёжно.
Она развернулась и прошла в спальню. Он не пошёл за ней. Он остался стоять в прихожей, возле той самой двери, в которую три дня назад ворвалась его мать.
Марина вытащила из шкафа дорожную сумку и стала механически, без всяких мыслей в голове, складывать свои вещи. Косметичка. Нижнее бельё. Два свитера. Джинсы. Она не брала ничего общего, ничего, что могло бы напомнить о нём. Она собирала себя по частям, ту себя, которая была до него.
Через двадцать минут она вышла из спальни с сумкой в руке. Алексей сидел на табуретке в прихожей, уткнувшись лицом в ладони. Он не плакал. Он просто сидел, уничтоженный.
Она надела пальто, не глядя на него, открыла дверь и переступила порог.
— Марина, — хрипло позвал он.
Она остановилась, но не обернулась.
— Я… Я не знаю, как жить без тебя, — прошептал он.
Только тогда она медленно повернула голову. Её лицо было бледным и безжизненным, как маска.
— А я не знаю, как жить с тобой, — тихо ответила она. — Остаётся только надеяться, что твоя мама научит.
И она вышла на лестничную площадку. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, который прозвучал в тишине громче любого хлопка. Она не слышала, как за той дверью он наконец разрыдался. Она шла по лестнице вниз, и с каждым шагом её сердце превращалось в лёд. Она уезжала из дома, который так и не стал её домом. Она уезжала от мужчины, который так и не стал её мужем. Оставалась только пустота и горькое, ясное понимание того, что всё кончено.
Две недели в родительском доме текли неестественно медленно. Марина жила как во сне, выполняя привычные действия на автомате. Она ела, когда мама настаивала, спала долго и тяжело, просыпаясь с ощущением пустоты. Родители почти не расспрашивали, видя её состояние, но тревога в их глазах росла с каждым днём.
Игорь, её отец, человек спокойный и основательный, наблюдал за дочерью молча. Он видел, как гаснет её взгляд, как она вздрагивает от каждого звонка телефона, в котором чудился голос Алексея. Но Алексей не звонил. И это молчание было красноречивее любых слов.
Однажды вечером, когда мама Марины пыталась накормить её ужином, Игорь вышел из своего кабинета с папкой в руках. Его лицо было серьёзным и сосредоточенным.
— Мариша, — тихо сказал он, садясь напротив дочери. — Хватит. Ты не виновата в том, что произошло.
— Я знаю, пап, — она отвела взгляд. — Просто… я всё не могу поверить.
— Чтобы поверить, иногда нужно увидеть факты, — Игорь положил папку на стол. — Я кое-что выяснил.
Марина с недоумением посмотрела на отца.
— Что ты мог выяснить?
— Ты говорила, что Людмила Петровна ссылалась на какие-то деньги, которые давала Алексею на машину. Я решил проверить этот вопрос. У меня остались кое-какие связи.
Он открыл папку. Там лежали распечатанные документы, выписки, заметки.
— История с деньгами на машину — дымовая завеса. Частный кредит, который Алексей ей уже почти вернул. Никаких юридических оснований претендовать на долю в квартире у неё нет и быть не могло.
Марина безучастно пожала плечами.
— Ну и что? Это же не остановило её.
— Это не главное, — Игорь перевернул несколько страниц и достал одну, помеченную жёлтым стикером. — Главное — вот. Людмила Петровна сама активно интересовалась покупкой квартиры. Ещё полгода назад.
Марина нахмурилась.
— Какой квартиры?
— Не этой. Другой. Однокомнатной, на окраине. Она оформляла ипотечный кредит.
В комнате повисло недоуменное молчание.
— Зачем? — наконец спросила Марина. — У неё же есть своя квартира.
— Именно этот вопрос я и задал своему знакомому риелтору, — Игорь посмотрел на дочь прямым, твёрдым взглядом. — И получил очень интересный ответ. Людмила Петровна говорила, что покупает квартиру для сына. Чтобы он, цитата, «не жил на всём готовом у тестя и тёщи и не был никому обязан».
Марина вскинула на отца глаза, в которых вспыхнуло сначала недоумение, а потом медленное, жгучее понимание.
— То есть… Она сама хотела купить ему квартиру?
— Не ему, — поправил Игорь. — СЕБЕ. Но с условием, что он будет там прописан и будет жить. Кредит оформлялся бы на неё, первоначальный взнос платила бы она. Алексей стал бы лишь пожизненным квартиросъёмщиком в собственности своей матери. Вечным должником. Вечным мальчиком.
Марина встала с места, словно её ударило током. Она подошла к окну, глядя на тёмную улицу, но не видя её.
— Она… Она хотела его купить, — прошептала она. — Нашими с родителями деньгами она рисковала, а своей собственной квартирой она хотела привязать его к себе навсегда. И когда наш вариант оказался лучше, она всё разрушила. Лишь бы он не стал самостоятельным.
— Именно так, — голос Игоря прозвучал холодно. — Она не защищала его. Она покупала его. А когда не смогла купить, решила сломать его жизнь, лишь бы он не ушёл к другой «хозяйке».
В этот момент в прихожей раздался звонок домофона. Мама Марины подошла к панели, посмотрела на экран и обернулась к дочери с удивлённым лицом.
— Марина… Это Алексей.
Сердце Марины ёкнуло. Она посмотрела на отца. Тот медленно кивнул.
— Впусти его, — тихо сказала Марина.
Через минуту в гостиную вошёл Алексей. Он был бледен, небрит, глаза покраснели от бессонницы. Увидев Марину, он остановился, словно не решаясь подойти ближе.
— Марина… — его голос сорвался. — Я… Я не могу так больше.
Игорь поднялся с кресла. Его движения были спокойными и полными непререкаемого авторитета.
— Садись, Алексей, — сказал он негромко, но так, что спорить было невозможно.
Алексей послушно опустился на краешек дивана.
— Я знаю, что ты пришёл поговорить с Мариной, — продолжил Игорь. — Но сначала я хочу, чтобы ты кое-что выслушал.
Он взял со стола ту самую страницу со стикером и протянул её Алексею.
— Твоя мать, Людмила Петровна, полгода назад пыталась оформить ипотеку на однокомнатную квартиру в спальном районе. Знаешь об этом?
Лицо Алексея выразило полное недоумение.
— Что? Нет… Какая квартира? Она ничего мне не говорила.
— Я так и думал, — Игорь кивнул. — А знаешь, что она говорила риелтору? Что покупает квартиру для тебя. Чтобы ты жил там один. Без Марины. Чтобы ты не был «обязан» её родителям.
Алексей смотрел на Игоря, а потом на бумагу в своих руках, и его лицо постепенно менялось. Недоумение сменялось медленным, ужасающим прозрением. Он читал строчки, в которых чёрным по белому было описано предложение его матери, её планы.
— Она… — он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. — Она хотела… чтобы я…
— Она хотела, чтобы ты навсегда остался в её клетке, — чётко и ясно закончил Игорь. — Твоя мать не защищает тебя, Алексей. Она покупает тебя. Сначала с помощью этой квартиры, а когда не вышло — с помощью скандалов, чувства вины и манипуляций. И ты навсегда останешься в её стенах, как заложник, если не сделаешь выбор прямо сейчас.
Игорь посмотрел на дочь, потом снова на Алексея.
— Выбор не между матерью и женой. Выбор между жизнью взрослого, самостоятельного человека и вечной ролью маленького мальчика, которым управляют.
Алексей сидел, сжимая в руках злополучный листок. Его плечи тряслись. Он смотрел в пол, и по его щекам текли слёзы. Но это были не слёзы жалости к себе или к матери. Это были слёзы человека, который наконец-то, сквозь годы лжи и манипуляций, увидел жёсткую, невыносимо горькую правду.
Алексей вышел из дома Марины с ощущением, что земля уходит из-под ног. Листок с информацией о материнской ипотеке он сжал в кармане так, что костяшки пальцев побелели. Слова тестя звенели в ушах, жгучие и безжалостные: «Клетка… Покупает тебя… Вечный мальчик».
Он шёл по улице, не разбирая дороги. Внутри всё кричало. Картина, которую он всегда считал правдой — мать, жертвующая всем ради него, — треснула и рассыпалась, открывая уродливую, циничную механику. Она не хотела его счастья. Она хотела его.
Он не помнил, как оказался у подъезда её дома. Окно её кухни горело жёлтым светом. Она не спала.
Людмила Петровна открыла дверь быстро, будто ждала его. На её лице промелькнуло мгновенное торжество, которое сменилось привычной маской озабоченности, когда она увидела его лицо.
— Сынок, ты какой бледный! Заходи, заходи, я тебе чаю с мятой сделаю, успокоишься.
Он молча прошёл в гостиную, скинул куртку и сел на диван. Он чувствовал себя не сыном, пришедшим к матери, а противником, готовящимся к дуэли.
— Что случилось? Опять она тебя довела? — Людмила Петровна села напротив, склонив голову набок с видом сострадания.
— Я был у Марины, — тихо начал Алексей, глядя куда-то мимо неё.
Лицо матери сразу окаменело.
— И что? Опять пополз на брюхе к тем, кто тебя в грязь втоптать готов?
— Нет, мама. Я был у её отца. Игорь Николаевич показал мне кое-что интересное.
Он медленно достал из кармана смятый листок и положил его на стол между ними.
— Это что? — голос Людмилы Петровны дрогнул, но она старалась этого не показать.
— Это про ту самую однокомнатную квартиру. На окраине. Ту, которую ты пыталась купить полгода назад. Для меня.
В комнате повисла гробовая тишина. Людмила Петровна не дышала, её глаза бегали от сына к бумаге и обратно.
— Кто тебе… Кто тебе это наговорил? Это враньё! Они тебя обманывают!
— Нет, мама, — Алексей покачал головой, и в его голосе впервые прозвучала не усталость, а сила. — Это правда. И ты знаешь, что это правда. Ты хотела, чтобы я жил один. Без жены. В квартире, которую ты мне «подаришь», но которая навсегда останется твоей. Чтобы я всегда был у тебя в долгу. Всегда.
— Я хотела тебе лучшего! — вскричала она, вскакивая с кресла. Её глаза загорелись знакомым огнём ярости. — Чтобы ты не был придатком к этой стерве и её богатым родителям! Чтобы ты был независимым!
— Независимым? — Алексей тоже поднялся. Его голос гремел, заполняя всю комнату. — Ты предлагала мне стать полностью зависимым от тебя! Пожизненно! Ты говорила мне о «справедливости» и «законе», а сама готовила для меня кабалу! Ты не защищала меня, ты боролась за свою власть надо мной!
— Как ты смеешь так со мной разговаривать! — она подошла к нему вплотную, трясясь от гнева. — Я тебя родила! Я тебя подняла одна! Всю жизнь на тебя положила! А ты теперь за ихнюю правду против матери идешь? Они купили тебя, как собаку!
— НИКТО меня не покупал! — рявкнул Алексей, и его крик заставил её отшатнуться. — Марина меня любила! Её родители помогали нам как равным! А ты… ты видишь во мне вещь! Свою вещь! И я больше не хочу и не буду ей быть!
— Вон! — закричала она, задыхаясь, и указала на дверь дрожащим пальцем. — Вон из моего дома! И чтобы нога твоя здесь больше не была! Предатель! Я для тебя всё, а ты…
Она внезапно схватилась за сердце, её лицо перекосилось. Она сделала несколько преувеличенных судорожных вдохов и медленно, с театральной плавностью, стала оседать на пол.
— Ой… сердце… — простонала она, закатывая глаза. — Плохо мне… Алексеюшка… помоги…
Он стоял и смотрел на неё. Смотрел на эту знакомую, отработанную годами сцену. В детстве это всегда его пугало. Он плакал, умолял её простить его, обещал быть хорошим. Сейчас он видел всё: и неестественность позы, и тот цепкий, испытующий взгляд, который она бросила на него из-под полуприкрытых век.
Он не сделал ни шага.
— Вставай, мама, — произнёс он устало. — Твой спектакль я уже видел. Врач скорой, которого я в панике вызывал в десять лет, сказал, что у тебя просто нервы. И таблетки, которые ты пьёшь, — обычные успокоительные.
Она замолчала. Её «страдания» прекратились мгновенно. Она медленно поднялась с пола, отряхивая халат. Её лицо было искажено холодной, ледяной ненавистью.
— Вон, — прошипела она уже без истерики, с ледяным спокойствием. — Ты мне больше не сын. У меня нет сына.
Алексей посмотрел на неё — на эту женщину, которая была для него целым миром. Миром, оказавшимся тюрьмой. И в его душе что-то окончательно оторвалось и успокоилось.
— Хорошо, — тихо сказал он. — Значит, так тому и быть.
Он повернулся, взял свою куртку и вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась. На этот раз навсегда.
Людмила Петровна осталась стоять в центре комнаты в гробовой тишине. Она ждала, что он вернётся, будет стучать, умолять. Но за дверью были только удаляющиеся шаги. Её последняя, самая сильная уловка не сработала. Клетка опустела.
Ночь после разговора с матерью Алексей провёл в пустой квартире. Он не включал свет, сидя в темноте на том самом диване, где всё началось. Внутри была оглушительная тишина. Не та тяжёлая, что давила последние недели, а странная, звенящая пустота, будто после бури. Словно вырвался из плена, а ноги ещё дрожат и не верят, что цепи сняты.
Он думал о матери. О её последних словах, полных ненависти. Раньше бы они разорвали его сердце. Сейчас же он чувствовал лишь острую, режущую боль, как при ампутации. Больно, но необходимо, чтобы выжить.
С рассветом он понял, что должен сделать. Окончательно. Бескомпромиссно. Чтобы отрезать все пути назад, к тому, кем он был.
Первым делом он поехал к нотариусу, но не к тому, у которого они с Мариной должны были подписывать документы. К другому. Он оформил официальный, нотариальный отказ от потенциального наследства после своей матери. Добровольно и осознанно. Теперь её квартира, её сбережения, всё, что она так яростно пыталась сохранить для него и через это контролировать, переставало быть его проблемой. Он сжигал последний мост, связывающий его с её манипуляциями.
Потом он написал заявление об увольнении с работы. Он работал менеджером в фирме, владельцем которой был старый друг его матери. Его продвижение всегда было слегка окрашено её вмешательством. Ещё одна невидимая ниточка.
И только сделав это, почувствовав странную, почти невесомую свободу, он поехал к Марине. Не звонил, просто поехал, понимая, что слов уже не нужно. Нужны поступки.
Ему открыла её мама. Увидев его, она не удивилась, лишь молча пропустила внутрь.
— Марина в саду, — тихо сказала она. — Иди.
Он вышел в маленький палисадник перед домом. Марина сидела на скамейке, закутавшись в большой плед, и смотрела на оголённые ветви яблони. Она услышала его шаги, обернулась. В её глазах не было ни гнева, ни ожидания. Лишь усталое спокойствие.
Он остановился в двух шагах от неё, не решаясь приблизиться.
— Я был у матери, — начал он тихо. — Всё сказал. Всё, что копилось годами. Она сказала, что у неё больше нет сына.
Марина молча кивнула, будто ожидала этого.
— И я… я оформил у нотариуса отказ от наследства. От всего, что может быть от неё. Навсегда.
Он видел, как её глаза чуть расширились от удивления. Это был жест, который она не могла представить от него раньше.
— И уволился с работы. С той, что с её подачи.
Он сделал шаг вперёг, его голос дрогнул, но был твёрдым.
— Я пришёл к тебе без квартиры. Без работы. Без матери. Без всяких гарантий на будущее. У меня нет ничего, что могло бы быть хоть каким-то намёком на «выгоду» или «расчёт».
Он сглотнул ком в горле, глядя на неё, такую хрупкую и сильную одновременно.
— У меня есть только я. Тот, кем я должен был стать. Тот, кто выбирает тебя. Выбирает нас. Без оглядки, без чувства вины, без оговорок. Я не знаю, как мы будем жить. Снимать будем, на окраине, в старушке. Не знаю, какую работу найду. Знаю только, что хочу делать это с тобой. Если ты… если ты ещё можешь мне поверить.
Он замолчал, дав ей время. Он не просил прощения словами. Он предлагал свою жизнь, очищенную от всего наносного, в качестве доказательства.
Марина смотрела на него долго-долго. Она искала в его глазах ту самую нерешительность, ту тень вины, тот привычный страх. Но не нашла. Видела только боль, усталость и новую, хрустальную ясность.
Она медленно поднялась со скамейки. Плед сполз с её плеч на землю. Она сделала два шага и остановилась прямо перед ним.
— Ты действительно готов начать всё с нуля? — тихо спросила она. — Совсем с нуля? Без её одобрения, без её советов, без её «помощи»?
— Да, — ответил он без колебаний. — Её мир для меня больше не существует. Есть только наш. Каким бы трудным он ни был.
Она протянула руку и коснулась его ладони. Её пальцы были холодными.
— Мне не нужна твоя мамина квартира. Мне не нужна твоя работа по блату. Мне даже не нужна та наша ипотечная, с документами и нотариусами.
Она сжала его руку.
— Мне нужен ты. Настоящий. Свободный.
И тогда он понял, что её простила. Не словами, а этим прикосновением, этим взглядом. Он не сдержался, и слёзы наконец хлынули из его глаз — тихие, очищающие. Он не рыдал, просто плакал, а она стояла и держала его руку, его взрослого, сильного мужчину, который наконец-то родился, пройдя через столько боли.
— Я люблю тебя, — выдохнул он.
— Я знаю, — ответила она. — Теперь я знаю.
Они стояли так в холодном осеннем саду, держась за руки, как два уцелевших после кораблекрушения. У них не было ничего, кроме друг друга. Но в этот миг это «ничего» было целым миром. Миром, который они будут строить сами.
Год спустя.
Осенний ветер гнал по улице жёлтые листья, шурша ими о асфальт. Марина вышла из поликлиники, прижимая к груди небольшой конверт. Внутри лежало первое узи их малыша. Она шла домой, и каждый шаг отдавался в душе тихим, светлым эхом. Они снимали небольшую двухкомнатную квартиру на окраине, в старом, но ухоженном кирпичном доме. Не ипотечная, не родительская, а своя. Пусть на съёме, но своя.
Алексей встретил её на пороге. Он уже вернулся с работы. Новой работы, которую нашёл сам, без чьей-либо протекции. Он был теперь старшим механиком в небольшой авторемонтной мастерской. Работа была тяжёлой, руки почти всегда в масле, но он возвращался домой уставшим и счастливым. Это был его выбор, его труд, его деньги.
— Ну что? — с замиранием в голосе спросил он, снимая с неё пальто.
Марина молча улыбнулась и протянула ему конверт. Он дрожащими пальцами достал маленький чёрно-белый снимок, вглядывался в него, и его глаза наполнялись таким изумлением и нежностью, что у Марины наворачивались слёзы.
— Вот он, наш воин, — прошептал Алексей, проводя пальцем по расплывчатому контуру.
— Или наша принцесса, — добавила Марина.
— Неважно. Главное — наш.
Они сидели на кухне за простым деревянным столом, пили чай и говорили. Говорили о будущем, о том, как обустроят детскую, о том, как Алексей на прошлой неделе получил премию и они теперь могут купить коляску чуть получше. В их разговорах не было прежней горечи, только планы. Совместные, обдуманные, взрослые планы.
Их жизнь была далека от идеала. Иногда не хватало денег до зарплаты, иногда ломался холодильник, а соседи за стеной громко ругались. Но это была их жизнь. Настоящая. Без постороннего вмешательства.
В той самой ипотечной квартире, которую они так и не купили, теперь жили другие люди.
Иногда Марина ловила себя на мысли, что почти не вспоминает тот скандал. Та боль стала далёкой, как зажившая рана, о которой напоминает лишь бледный шрам.
В тот вечер, когда они смотрели фильм, прижавшись друг к другу на диване, телефон Алексея молчал. Он молчал уже много месяцев. Он сменил номер, но старый всё равно лежал в ящике стола. Инстинктивно, на всякий случай. Но звонков не было.
Иногда он проходил мимо того самого дома, где вырос. Окно кухни было тёмным. Он знал от случайной знакомой, что Людмила Петровна живет одна. Она постарела, стала реже выходить из дома. Её гордость, её обида оказались прочнее материнской любви. Или то, что она называла любовью, на поверку оказалось лишь потребностью владеть и контролировать. Оставшись без объекта контроля, она закрылась в своей крепости-одиночестве.
Алексей больше не чувствовал ни гнева, ни вины. Лишь лёгкую, щемящую грусть по тому, чего не было и уже не будет. По матери, которой у него, по сути, и не было.
Он обнял Марину крепче, прижавшись губами к её волосам.
— Всё хорошо? — тихо спросила она, чувствуя его напряжение.
— Всё прекрасно, — честно ответил он. — Просто я сейчас здесь. С тобой. И это самое главное.
Марина закрыла глаза. Она думала о той бурной осени, о криках, о разбитых надеждах, о ночи, когда ушла от него, считая, что всё кончено. Они не стали счастливыми вопреки. Они просто выбрали друг друга. Снова и снова. Каждый день. Они прошли через бурю и выстояли, не сломались, а стали крепче.
И иногда, думала она, самая большая драма — это не шумный скандал с хлопаньем дверей, не битьё посуды и не юридические угрозы. Самая большая драма — это тихое, одинокое упрямство за дорогостоящей, но наглухо запертой дверью, которую человек закрыл на все замки сам, изнутри. А самая большая победа — это умение быть счастливым в простой, непритязательной жизни, где тебя любят не за что-то, а просто потому, что ты есть.
Она положила руку на свой ещё почти плоский живот, где зарождалась новая жизнь. Их жизнь. И улыбнулась.