— Ты слышишь меня, Игорь? — голос Светланы был хриплым, низким, будто она несколько часов говорила сама с собой и теперь еле собралась, чтобы вымолвить. — Или ты снова сделаешь вид, что ничего не произошло?
Он отдёрнул плечо, портфель с глухим стуком упал на пол. Шум в прихожей заглох, и сразу же воцарилась тишина, липкая, неправильная, от которой хотелось закашляться. Игорь вошёл на кухню, шлёпая подошвами, и остановился. Супружеская кухня, когда-то пахнущая тушёной капустой и сладким тестом, теперь держала в себе запах хлорки и какой-то старины — как в заброшенной больнице. Света сидела на табурете, боком к окну, лицом в белый кафель. Она не смотрела на него, и это было уже слишком.
— Я с тобой разговариваю, — сказал он, понижая голос, но каждый слог вышел через зубы. — Я пришёл, а ты сидишь, как статуя. Ни слова. Ужин где? Отец опять что-то натворил?
Она повернулась к нему с той самой медлительностью, что страшнее любого крика. В её глазах не было ни усталости, ни отчаяния. Там ничего не было. Она сказала:
— Сегодня он меня ущипнул за задницу.
Игорь сначала не понял, переспросил бы, но в её голосе не было ни тени шутки.
— Да брось, Света, — фыркнул он. — Он уже ничего толком не соображает. Ты думаешь, он знает, что делает? Ему шестьдесят два, мозг в кашу.
И вот в этот момент он совершил ошибку: сказал слишком буднично, слишком легко, как будто речь шла о каком-то бытовом пустяке. А для неё это была капля, последняя, разом отодвинувшая все прежние компромиссы.
— Неделю, Игорь. Неделю я слушаю его мерзости. Неделю я ношу ему еду в рот, мою, вытираю, выношу… А теперь ещё и это. — Она снова уставилась в кафель, и казалось, что там, среди белых квадратов, написан её приговор.
Игорь захлопнул холодильник так, что полки задребезжали.
— Это твой долг, Света! Ты — жена. Жена моего дома и моего отца. Это цена, если хочешь знать, за всё, что у тебя есть.
Она встала, пошла в его спальню — и вернулась уже с горшком. Полным. Игорь ещё не успел сообразить, что за тень он видит в её движениях, как уже услышал глухой всплеск.
Пододеяльник, только вчера выглаженный, расползался бурым пятном. Она держала пустой горшок в руках, а на лице её, наконец, появилась эмоция. Усмешка.
— Вот твой долг.
Игорь растерялся, но быстро нашёлся: закричал, схватил её за плечо, пальцы оставили красные полосы на ткани халата. А она сбросила его руку так легко, будто это не он — муж, отец её ребёнка, а какая-то муха.
— Сам выноси, Игорь. За своим отцом. — И пошла в гостиную собирать подушку и плед.
Этой ночью он понял, что проиграл. Спал на голом матрасе, глотая запахи, которые не уходили даже после того, как бельё он сгрёб в угол. Ему чудилось, что запах этот въелся в его кожу, волосы, даже в зубы. Утром он вышел и увидел: Света пьёт кофе. Для себя. Один бутерброд. Одна чашка. Ни крошки лишней. Она подняла глаза на него — пустые, как у кассира, которому безразличен очередной покупатель.
— Ты думаешь, это надолго? — выдохнул он.
Она встала, сполоснула кружку и ушла, не ответив.
Тогда впервые он услышал отцовский кашель и понял: от этой минуты он в одиночестве против двух миров. Его — грязного, липкого, вонючего, и её — где свежий хлеб, кофе и книги.
Анатолий, его отец, как будто только и ждал, чтобы всё свалилось на сына. «Зови Светку! — требовал он, когда Игорь неловко разогревал кашу. — Ты же ничего не умеешь! Руки, как у грабля!» Старик глумился, ворчал, щёлкал языком, будто специально загонял сына глубже в эту трясину.
Через три дня квартира раскололась на два измерения. Светлана — лёгкая, прозрачная, с её книгами и овощными салатами, сидела на кухне, словно жила в отдельной вселенной. Игорь — грузный, злой, пропитанный вонью и потом — в своей комнате ада. И старик, как режиссёр этого спектакля, смотрел, смеялся, кидал реплики.
На четвёртый день всё взорвалось. Каша манная, серо-жёлтая, склизкая. Анатолий выбил тарелку, и вся масса растеклась по рубашке Игоря. Старик смеялся, дребезжал своим смехом, а Игорь смотрел на липкое пятно на груди и понял: виновата не эта дряхлая тварь на кровати. Виновата она, на кухне. Она, что сидит с книжкой, а он в этом дерьме.
Он вылетел к ней, глаза налились кровью. Схватил её за руку. Поволок. Она упиралась. «Ты трус», — сказала она, и эти два слова больнее всего. Но он тащил её, тащил в комнату отца, где грязное бельё лежало горой.
И тут случилось то, чего он не ожидал. Она вырвалась и схватила простыню — самую грязную. И вмазала ему ею по лицу. Сила её удара была такой, что он отшатнулся. Простыня облепила его волосы, щеки, пропитала рубашку. Он задыхался, воняло так, что глаза слезились.
— Вот. Теперь вы одно целое. Ты и он. Запах у вас один, — сказала Светлана и вышла.
Щёлкнула входная дверь. Он остался один. Покрытый дерьмом собственного отца.
И голос Анатолия, ехидный, дребезжащий, стал финальной точкой этой сцены:
— Ну что, сынок? Даже с бабой своей справиться не смог?
Игорь впервые за долгое время ничего не ответил.
Он остолбенел, хватая воздух ртом, будто его окунули лицом в ледяную воду. Простыня, тяжёлая, мокрая, липкая, прилипла к щекам, волосам, к рубашке. Запах был невыносимым, острым, рвущим лёгкие. Игорь вытерся, но стало только хуже — грязь размазывалась. Светлана уже стояла в коридоре, с сумкой на плече. Она даже не спешила. Всё делала спокойно, точно знала, что это — её последняя сцена в этом доме. Дверь хлопнула мягко, без драматизма, но гул этого хлопка Игорь слышал ещё долго.
Остался он. С отцом и с тем запахом, который теперь стал частью его самого.
Анатолий, лежащий в кровати, ждал зрелища. Он кашлянул, прочистил горло и сказал, будто с трибуны:
— Вот оно, сынок. Вот что значит — мужик без жены. Слабак. Даже дерьмо не в силах убрать.
Игорь сел прямо на край кровати, закрыв лицо ладонями. Внутри гудело, как в пустой бочке. Всё, что было привычным — порядок, контроль, его роль хозяина — разлетелось. Он вдруг подумал, что запах, этот липкий ужас, въелся навсегда. Даже если Света вернётся, даже если завтра он купит новые простыни, новые стены — всё будет пахнуть этим.
Он не выдержал. Вскочил, схватил отцовскую подушку и впечатал её в старческое лицо.
— Заткнись, слышишь? — его голос сорвался, слился с рычанием. — Замолчи хоть раз в жизни!
Анатолий бил руками, хрипел, но сил хватало ненадолго. Игорь отдёрнул руки и посмотрел. Старик лежал тихо, с открытым ртом, глаза бегали из стороны в сторону, как у рыбы на берегу. Живой, но сломленный.
— Вот так-то, — прохрипел Игорь, но внутри ему стало хуже. Потому что в этом взгляде отца была не покорность, а смех. Беззвучный, мерзкий смех, который был хуже любого слова.
Вечером он не пошёл на работу. Телефон разрывался — начальник, коллеги, потом какие-то неизвестные номера. Он не взял. На кухне в холодильнике лежала только бутылка кефира и банка маринованных огурцов. Светины полки были пусты. Она унесла всё своё. Даже кружку.
Игорь впервые за много лет сел на табурет и заплакал. Настоящими, горячими слезами. Вслух. Не от жалости к себе, а потому что не понимал, что теперь делать.
На следующий день в квартиру постучали. Сначала раз — тихо. Потом громче. Игорь открыл, ожидая увидеть Свету. Но на пороге стояла Марина — соседка снизу, вдова с куриными глазами и вечными бигуди в волосах. Она держала в руках банку варенья.
— Света у тебя? — спросила она, быстро оглядывая его. — Давно не видела её. Ты что, заболел? Вид у тебя… — и она смолкла, потому что запах ударил ей в лицо.
Игорь отступил, закрывая дверь, но Марина уже просунула голову в щель. Увидела: коридор, бельё кучами, грязная посуда, старика в комнате. Игоря, измазанного до локтей.
Она ахнула, выронила банку. Варенье растеклось по коврику у двери, сладкий запах малинового сиропа на секунду заглушил вонь.
— Господи, Игорь… что у вас тут… — она не договорила и, словно испугавшись, сбежала вниз по лестнице.
С этого дня началась новая жизнь. Слухи в доме разошлись мгновенно. «У него жена ушла». «Отец — при смерти, а он один». «Пьёт, не моется». В магазин Игорь ходил редко, и там на него смотрели, как на прокажённого. Он не знал, где Света. Она исчезла. И это было хуже, чем если бы она умерла.
Анатолий же держался крепко. Всё так же требовал, стонал, приказывал. Игорь понял, что отец будет жить ещё долго. Слишком долго.
На пятый день он сорвался окончательно. Когда снова услышал это «зови Светку, а то ты без неё никто», он схватил стул и швырнул его в стену. Шкаф треснул, посыпались книги, фотоальбомы. Открылся старый, пыльный том с семейными снимками.
На фото — свадьба. Он и Света. Такие молодые, чужие. Он смотрел на это изображение и вдруг понял: её уже нет. Та женщина исчезла ещё тогда, когда он привёл в дом отца. Она умерла медленно. А вчера воскресла другой — холодной, сильной. Той, что вытерла его лицом в грязь и ушла.
Игорь лёг на матрас, глядя в потолок. Он ждал. Чего — не знал. Но что-то должно было случиться.
Случилось ночью. Он проснулся от шороха. В коридоре кто-то стоял. Силуэт — женский. Тонкая фигура, сумка через плечо. Игорь вскочил, сердце ухнуло вниз.
— Света? — выдохнул он.
Фигура молча двинулась к двери. Не обернулась. Игорь кинулся за ней, но дверь хлопнула тихо, и в подъезде раздался лёгкий стук каблуков. Он стоял босиком, прислушивался, пока шаги не стихли.
Тогда он понял: это не Света. Никогда больше она не придёт.
А запах… запах не уйдёт уже никогда.
И впервые Игорь подумал, что выход есть только один. Но не для неё. Для него.
Конец.