— Соли опять маловато. И мясо жестковатое… — голос Антона был ровным, почти безразличным, но именно это делало его слова похожими на удары маленького, но очень острого молоточка по нервам.
Он неторопливо ковырял вилкой в тарелке с гуляшом, который Даша готовила почти два часа после работы. Отодвигал к краю тарелки кусочки моркови, разрезал мясо на микроскопические части, будто проводил экспертизу, а не собирался ужинать. На его лице застыла брезгливая мина ценителя, которому в придорожной забегаловке по ошибке подали не тот сорт трюфеля. Каждый его жест был пропитан снисходительным разочарованием, словно он делал ей огромное одолжение, просто согласившись сесть за этот стол.
Даша сидела напротив, её собственная вилка замерла на полпути ко рту. Она смотрела не на мужа, а на его руки. На то, как его пальцы сжимают столовый прибор, как он демонстративно отодвигает от себя тарелку на пару сантиметров. Она молчала. Она копила это молчание пять лет. Пять лет она слушала про божественный мамин борщ, про её воздушные котлеты, про то, как мама «вкладывает душу», а она, Даша, видимо, вкладывает в еду только продукты из супермаркета по акции. Каждая такая реплика была не просто критикой еды, а маленьким, но точным уколом, который говорил: «Ты недостаточно хороша. Ты не дотягиваешь. Ты никогда не будешь, как она».
— Не то… — наконец вынес он окончательный вердикт, поднимая на неё свои водянистые, ничего не выражающие глаза. — У мамы как-то по-другому получается, с душой, вкуснее.
Это было последней каплей. Но внутри у Даши ничего не взорвалось. Наоборот, наступила странная, холодная ясность. Пружина, сжимавшаяся годами, не лопнула с грохотом, а просто распрямилась, достигнув своего предела. Она медленно, без единого резкого движения, положила свою вилку на стол. Потом встала. Её движения были плавными, отточенными, как у хирурга. Она обошла стол, взяла его тарелку с недоеденным гуляшом. Антон открыл рот, чтобы что-то сказать, видимо, в очередной раз пояснить, в чём именно заключается кулинарное превосходство его родительницы.
Но Даша не дала ему этого сделать. Она развернулась и так же спокойно, как ходила по квартире все эти годы, дошла до мусорного ведра под раковиной. Нажала ногой на педаль. Крышка бесшумно открылась. С лёгким, влажным шлепком гуляш, подлива и картофельное пюре полетели в чёрный пакет. Она не швырнула тарелку, не бросила её. Она просто вывалила содержимое и поставила пустую фаянсовую посудину в раковину.
Антон смотрел на неё, его лицо вытягивалось от изумления. Это было нарушением всех правил их игры. Он критикует — она дуется. Он объясняет — она оправдывается. Таков был порядок вещей.
— Ты что творишь? С ума сошла? Я есть хочу! — его голос наконец обрёл силу и возмущение.
Даша повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни обиды. Только холодная, отстранённая усталость.
— «У мамы борщ вкуснее», «у мамы котлеты сочнее»… Пять лет я это слушаю! ПЯТЬ! Что ж, сегодня ты ешь еду своей мамы! Вали к ней и ешь там!
Она взяла свою тарелку, села на своё место и продолжила ужинать, будто ничего не произошло. Будто за столом больше никого не было. Она демонстративно подцепила на вилку кусок мяса, который, по его мнению, был жестковат, и с удовольствием отправила его в рот.
— Я никуда не пойду! — вскипел он, вскакивая со стула. — Это мой дом! А ты моя жена, и будешь готовить то, что я скажу!
Даша прожевала, проглотила и, промокнув губы салфеткой, подняла на него глаза. В них больше не было ни любви, ни страха, ни желания угодить. Только лёд.
— Нет, Антон. Больше не буду. В этом доме я готовлю только для себя. А ты можешь поесть у мамы. Или заказать пиццу. Мне всё равно. Приятного мне аппетита.
— Приятного аппетита? Ты издеваешься? — Антон смотрел на неё так, будто видел впервые. Его лицо, обычно расслабленное и слегка одутловатое, пошло красными пятнами. Он не кричал, он шипел, наклонившись над столом, как коршун. — Ты выбросила мой ужин, который обязана была приготовить, и желаешь себе приятного аппетита? Ты вообще понимаешь, что такое супружеский долг?
Даша медленно подняла на него взгляд от тарелки. Она не остановилась, продолжая размеренно жевать. Это спокойствие, эта её непоколебимость выводили его из себя куда сильнее, чем любой скандал. Он ожидал слёз, криков, упрёков. Он получил ледяное презрение, завёрнутое в оболочку обыденного ужина.
— Обязанность, говоришь? — она проглотила и отпила немного воды из стакана. — Это когда я после восьмичасового рабочего дня бегу в магазин, тащу сумки, стою у плиты два часа, чтобы приготовить тебе ужин, а потом выслушиваю, что у твоей мамы получается лучше? Это ты называешь моей обязанностью?
— Да! — рявкнул он, ударив ладонью по столу. Тарелки подпрыгнули. — Ты женщина, ты жена! Твоё дело — создавать уют и кормить мужа! Чтобы я приходил домой, а тут было чисто, убрано и вкусно пахло! Как у мамы! Она всю жизнь отцу готовила, и он ни разу слова поперёк не сказал!
— Так может, тебе и надо было жениться на своей маме? — Даша отложила вилку в сторону. Аппетит пропал окончательно. — Раз она такой идеал, а я — так, неудачная копия.
— Не смей впутывать сюда мою мать! — взвился он. — Она святая женщина! А ты просто неблагодарная эгоистка! Я на тебя работаю, деньги в дом приношу, а ты мне даже нормальный ужин обеспечить не можешь! Ты должна делать так, как я хочу!
Он стоял над ней, нависая всей своей массой, его лицо исказилось от гнева. Он ждал, что она испугается, съёжится, начнёт извиняться. Но Даша смотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде не было страха. Там была точка. Жирная, окончательная точка.
— Значит, так, — произнесла она ровно, будто диктовала условия сделки. — Если моя супружеская обязанность — быть бесплатным поваром, которого можно безнаказанно унижать, сравнивая с другим, «более качественным» поваром, то я от этой обязанности отказываюсь. В таком случае завтра я подаю на развод.
Слово «развод» повисло в воздухе кухни. Антон отшатнулся, словно его ударили. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, не веря своим ушам. Этого не было в сценарии. Этого просто не могло быть.
И тут он сделал то, что окончательно всё решило. Он не попытался сесть, поговорить, выяснить, что происходит. Он не спросил, серьёзно ли она. Он не стал искать компромисс. Он, как побитый ребёнок, который бежит жаловаться к самому главному авторитету, выхватил из кармана телефон. Его пальцы, дрожа от злости, забегали по экрану.
— Ах так? Развод? Ну, сейчас мы посмотрим! — процедил он, прижимая трубку к уху.
Даша молча наблюдала за ним. Она видела, как изменилось его лицо, когда на том конце ответили. Ярость и праведный гнев сменились обиженной, жалобной гримасой.
— Мам, привет… — заканючил он в трубку. — Ты не представляешь, что она тут устроила! Я просто сказал, что мясо жестковато, а она… она взяла и выбросила мой ужин! В ведро! Представляешь? Да, прямо в ведро! А теперь ещё и разводом угрожает! Говорит, я её унижаю… Что? Нет, конечно, я её не унижал! Я просто сказал, как есть! Что у тебя вкуснее получается!
Он слушал, что ему отвечают, кивая, как болванчик. А Даша смотрела на этого взрослого тридцатилетнего мужчину, который в первой же критической ситуации звонил маме, чтобы пожаловаться на «плохую» жену. И она поняла. Она не выходила замуж за Антона. Она вышла замуж за придаток его матери. И развод — это не угроза. Это единственно возможное лечение.
— Мам, что мне делать?
Он ещё не успел закончить свою жалобную тираду, как в замке входной двери дважды провернулся ключ. Своим, родным ключом, копию которого Даша много раз просила Антона забрать у матери. Дверь распахнулась без стука или звонка. На пороге стояла она, Светлана Павловна, в идеально отглаженном пальто, с безупречной укладкой и лицом римского сенатора, прибывшего наводить порядок в мятежной провинции. В одной руке она держала сумку, в другой — увесистый пластиковый контейнер, от которого по прихожей начал расползаться густой запах домашней еды.
Она не удостоила Дашу даже мимолётным взглядом. Всё её внимание, вся её материнская скорбь была направлена на сына.
— Антошенька, мальчик мой, что тут у тебя стряслось? — её голос, в отличие от телефонного, был полон бархатного, но стального сочувствия.
Она прошла мимо Даши, как мимо предмета мебели, положила контейнер на кухонный стол и обняла своего тридцатилетнего «мальчика». Антон тут же обмяк в её объятиях, его лицо снова приняло обиженное, детское выражение. Он был спасён. Пришла главная сила, которая сейчас всё решит и всех накажет.
— Мама, она… она меня не кормит, — пролепетал он, указывая подбородком на Дашу.
Только после этого Светлана Павловна соизволила повернуться. Она окинула Дашу оценивающим взглядом с головы до ног. Взглядом, которым смотрят на некачественный товар, подлежащий возврату.
— Даша, я всегда знала, что ты девочка с характером, но это уже переходит все границы, — начала она менторским тоном, будто делала выговор нерадивой подчинённой. — Мужчина приходит с работы уставший, он — добытчик. Его нужно встретить, накормить, обласкать. В этом мудрость женщины. А ты что устраиваешь? Выбрасываешь еду? Это грех, деточка.
— Светлана Павловна, ваш сын пять лет сравнивает всё, что я готовлю, с вашей едой. Пять лет я слышу, что я готовлю «без души», — спокойно ответила Даша, глядя прямо в глаза свекрови. — Сегодня моя душа, видимо, закончилась.
Светлана Павловна поджала губы. Она не ожидала прямого ответа. Она ожидала смущения, оправданий.
— Ах, вот оно что. Критику не любим, значит? — в её голосе зазвенел металл. — А ты не думала, что он прав? Может, стоит прислушаться к мужу, а не характер свой показывать? Я Антона не для того растила, чтобы он на голодном пайке сидел из-за твоих амбиций.
Она щёлкнула защёлками на контейнере. По кухне поплыл аромат её фирменных котлет с чесноком и укропом. Она достала из шкафчика чистую тарелку — их тарелку, из их свадебного сервиза — и с хозяйским видом положила на неё две румяные котлеты и горку картофельного пюре.
— Вот, сынок, поешь нормальной еды, — она поставила тарелку перед Антоном. — С душой сделано.
Антон, не глядя на жену, тут же схватил вилку и с жадностью набросился на материнскую стряпню. Он ел быстро, чавкая, словно боялся, что у него отнимут. Это было не просто утоление голода. Это был акт предательства, демонстрация выбора, сделанного окончательно и бесповоротно. Он сидел за их общим столом и показательно пожирал еду, принесённую другой женщиной, пока его жена стояла в нескольких метрах от него.
— Вот видишь, как надо, — не унималась Светлана Павловна, с удовлетворением наблюдая за сыном. — Всё просто. Немного любви, немного заботы. А не вот это вот всё… Развод она придумала. С жиру бесишься, Даша? Думаешь, на такого мужика, как мой Антон, очередь не стоит? Да любая будет счастлива ему котлетки жарить!
Даша смотрела на эту сцену. На жующего мужа, на его мать, которая смотрела на неё с триумфом победительницы. И она не чувствовала больше ни злости, ни обиды. Она чувствовала омерзение. Такое глубокое, физическое омерзение, как от вида чего-то разлагающегося. Она смотрела на них — двух частей одного целого, единого организма, который сейчас воссоединился за её кухонным столом.
Она молча развернулась и пошла в спальню.
— Куда это ты пошла? Мы не закончили! — крикнула ей в спину свекровь. — Я пришла научить тебя, как быть нормальной женой!
Даша не ответила. Она уже всё поняла. И учить здесь нужно было не её.
Дверь спальни открылась через несколько минут. Даша вышла обратно на кухню, но это была уже другая Даша. Спокойная, собранная, с какой-то новой, пугающей ясностью в глазах. Она не смотрела на них, её взгляд был устремлён в дальний угол коридора, где стоял большой шкаф.
— Куда это ты пошла? Мы не закончили! — властно окликнула её Светлана Павловна, вытирая салфеткой рот сыну, который успел испачкаться подливой.
— Почему не закончили? Наоборот, только начали, — ровным голосом ответила Даша и, не обращая на них больше внимания, подошла к шкафу.
Она открыла антресоль и достала оттуда большую картонную коробку, перевязанную старой бечёвкой. Пыль с неё она смахнула прямо на пол, не заботясь о чистоте. С этой коробкой она вернулась на кухню и поставила её на стол, рядом с недоеденной тарелкой Антона. Он и его мать уставились на неё с недоумением.
Даша развязала узел и открыла коробку. Первое, что она достала, был старый, потёртый фотоальбом в бархатной обложке. Она с лёгким стуком положила его перед Антоном.
— Вот. Здесь тебе пять лет. Здесь ты впервые пошёл в школу, с букетом гладиолусов. А вот тут ты на даче, мама кормит тебя клубникой с ложечки. Тебе тут пятнадцать, кстати.
Её голос был абсолютно бесцветным, как у экскурсовода в музее забытых вещей. Она перелистывала страницы, демонстрируя им обоим вехи его жизни, где главным действующим лицом всегда была мама. Антон смотрел на фотографии, и его лицо начало терять свою гневную уверенность, сменяясь растерянностью.
Затем Даша извлекла из коробки выцветшее байковое одеяльце с мишками. Она встряхнула его, и в воздухе закружились частички прошлого.
— Вот. Твоё любимое. Ты с ним до десяти лет спал. Может, тебе будет уютнее под ним спать на диване?
Она аккуратно сложила одеяльце и положила рядом с альбомом. Светлана Павловна смотрела на это представление, её лицо каменело. Она начала понимать, что это не истерика. Это было что-то другое, гораздо хуже.
— Прекрати этот цирк! — прошипела она.
— Это не цирк, — безэмоционально ответила Даша, доставая из коробки последнюю вещь — маленькую красную машинку с отломанным колесом. Она поставила её рядом с тарелкой Антона. — Я просто поняла, что была эгоисткой. Все эти годы я пыталась построить что-то своё, нашу семью. А тебе, Антон, ведь этого не нужно. Тебе нужно, чтобы всё было, как у мамы. И я решила тебе помочь.
С этими словами она подошла к стене, где висела их большая свадебная фотография — они, счастливые, в рамочке из светлого дерева. Она сняла её со стены. Подошла к серванту, достала оттуда другую фотографию в маленькой рамке — Антон-подросток обнимает свою сияющую маму. Она вернулась к стене и повесила эту фотографию на гвоздь, где только что висела их общая.
Вот теперь они оба замерли. Это было уже не просто представление. Это был акт аннигиляции.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошла?! — наконец взорвался Антон, вскакивая.
— Я всё поняла, — Даша повернулась к ним. На её лице не было ни тени улыбки, только безграничная, вселенская усталость. — Вы правы. У мамы борщ вкуснее, у мамы котлеты сочнее. У мамы жизнь правильнее. Так живите ею. Прямо здесь. Вы теперь можете быть вместе, как вы и хотели. Мама будет приносить тебе еду в контейнерах, гладить твои рубашки и следить, чтобы ты был сыт. А я… я просто буду жить в соседней комнате. Как соседка. Мешать не буду. Считайте, что я сдаю вам жилплощадь. А мою еду больше пробовать не придётся. Никогда.
Она посмотрела на них в последний раз — на своего мужа, превратившегося в испуганного мальчика, и на его мать, чьё лицо исказилось от ярости и осознания полного провала. Она отняла у них главное — возможность делать её виноватой. Она дала им именно то, чего они подсознательно хотели, и это оказалось для них самым страшным наказанием.
Не сказав больше ни слова, Даша развернулась и ушла в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Она не запирала её. Ей было уже всё равно. Оттуда, с кухни, доносились приглушённые голоса — сначала возмущённый шёпот Светланы Павловны, потом растерянное бормотание Антона. Они ссорились. Уже без неё. Наконец-то они остались наедине друг с другом. Навсегда…