Антон говорил тихо, будто заговаривал зубной боль или пытался уговорить старую кошку переселиться в коробку.
— Ну ты же понимаешь, он сейчас совсем… в непростом положении…
Марина откинулась на спинку дивана. Потолок, облупленный по углам, снова напомнил, что пора бы перекрасить. Но вот уже третий год руки не доходят. Или не хочется, или некому. Она вздохнула — глубоко, в нос, так, чтобы неприятно звучало.
— Понимаю. Развелся он. Не умер. И даже не заболел. Развод — не эпидемия, не война. У меня на работе — полотдела в разводах. Никто ко мне в прихожую не лезет. Ни с палаткой, ни с котом.
Антон поёжился. Не от слов — от тона.
— Ну, никто ж не предлагает “на кухне”… Просто, временно. До осени. Или… ну, максимум, до нового года.
— А ты где тогда? На подоконнике? А я в кладовке между пылесосом и лыжами?
Теперь она смотрела прямо. И это «прямо» было не про взгляд, а про голос.
— Ты вообще понимаешь, что ты сейчас просишь?
Он опустил глаза, начал крутить в пальцах провод от зарядки — будто тот мог разрулить всё это лучше, чем слова.
— Он мой брат. Я за него переживаю. Мама, ты ж знаешь, вся на нервах, давление скачет — боюсь, сердце не выдержит…
Марина села. Резко. Чашка на столе качнулась, оставив коричневый след на стекле. Почти как печать.
— Давление у неё скачет… конечно! Оно у неё скачет, когда я в магазин не туда пошла. Скачет, когда я смеюсь не в тему. Скачет, когда лук неправильный купила на дачу. А может, ей просто батарейки в тонометре поменять?
— Не надо про маму, — пробормотал Антон, глядя в пол. — Это… ну, некрасиво.
— А красиво — это когда ты просишь сделать из моей квартиры склад домашних неудачников?
Он встал, прошёл к окну. Окна у Марины были без штор — не любила, когда ткань висит и собирает пыль. Галина Петровна, мать Антона, при последнем визите посмотрела на это окно так, будто из него выглядывает моральный упадок.
— Ты же сама говорила — детей пока не хочешь. Квартира тебе зачем? Для коллекции одиночества?
Тут Марина замолчала. И тишина эта была глухая, с занозой внутри. Не обида — понимание. Что ссора уже началась, просто они делают вид, что это ещё не она.
— Прости, — спохватился он. — Я не то сказал. Просто я между вами всеми — как прокладка. Ты одна, он один, мама с тонометром…
— Не надо через чью-то гипертонию на меня давить. Не сработает.
Она ушла на кухню. Там всё было по-простому: кабачки недожаренные, сковородка на выключенной плите. Запах масла, и этой бытовой недосказанности. В этой тишине вдруг стало ясно — дело надолго. И финал будет не в чью-то пользу, а в чью-то правду.
Антон вошёл, как будто в палату интенсивной терапии. Осторожно. Не дыша.
— Он там сейчас… на раскладушке. В коридоре. Мама говорит, что между вешалкой и кошкой. Это ж унижение…
— А мне, по-твоему, что будет? Орден за милосердие? Или медаль за выносливость?
Он промолчал.
— Он взрослый. И если взрослый человек не может сам себе устроить угол — значит, так и надо. Урок, может. Опыт. А я тут при чём?
— Он тихий. Ты даже его видеть не будешь.
Марина налила себе вина. Посреди дня. Без повода. Просто как точку поставила. Не выкриком — поступком.
— Антон. У меня работа. У меня жизнь. И, прости, мой дом — это не проходной двор. И точно не хостел для твоих родственников. И если уж он такой взрослый — пусть сам и спрашивает.
— Он стесняется…
— А я нет.
Она вернулась в зал. Включила телевизор. Не для того, чтобы смотреть. А чтобы показать — разговор закончен.
— Ладно, — сдался Антон. — Я с ним поговорю. Может, найдёт комнату. Или хостел…
— Или назад к жене. Или в следующую семью. Их, как я погляжу, много.
Он вышел тихо. Без хлопка дверью, без фразы на прощание. И в этой тишине было страшнее, чем в любом скандале.
Марина осталась одна. Не в их доме. В своём. В квартире, что была до брака. Как бронежилет. Только из бетона. Она смотрела в окно, честное, без занавесок. И знала — если мужчина выбирает между тобой и кем-то третьим — он выбрал не тебя.
Она понимала, что была резкой. Может, даже слишком. Но иначе — не доходило. И каждый этот разговор, с приправой из «ну ты же понимаешь», «мама волнуется», «он семья» — был как школьный флешбек. Где она, Маринка, отличница, снова решает контрольную за соседа по парте. И потом ещё извиняется.
Прошла неделя. Ровная. Скучная. На кухне говорили о погоде. На ужин — гречка. В спальне — спиной друг к другу.
А потом она вошла в прихожую. И увидела чемодан. Чёрный, пластиковый, с биркой: ИГОРЬ Р., Москва — Симферополь. Какой-то уставший чемодан, как будто тоже развод пережил.
— Это что? — спросила она, хотя знала. Надеялась, что ошиблась. А зря.
Антон вышел из кухни с тарелкой. На ней — яйца, сыр. Буднично. Как будто не вторжение, а вторник.
— Это Игорь. Он… поживёт немного. Я с ним поговорил. Ты ж говорила — если сам попросит…
— Я такого не говорила, — холодно. Голос — как вода в январе.
— Ну, не прямо… но я подумал, что…
— Ты подумал. Сам. За нас обоих. И даже не предупредил. Просто решил, что я, как всегда, промолчу. А может, кроссовки бы убрала заранее. Или таблетки выпила. Или психолога вызвала.
— Не начинай. Видишь же — он как побитый пёс. У него тяжёлое время…
И тут из спальни вышел «пёс». В трениках. В майке. Почёсывая живот. Без тапок. Что особенно бесило.
— Привет, Марина, — сказал Игорь. И протянул руку, как будто не нарушал ничего. Как будто чужой запах в доме — это нормально.
Марина не ответила. Даже не моргнула. Просто стояла. И знала: вот сейчас всё только начинается.
Марина смотрела на него так, как смотрят на кота, который нагадил в тапок: вроде и живое существо, а выбросить хочется.
— Добрый вечер, — произнесла она спокойно. — Ты уже выбрал себе угол? Или планируешь снести стену, чтоб воздух гулял свободнее?
Игорь пожал плечами. Улыбка у него была как у мальчика, который опять принёс двойку и надеется, что его не будут сильно ругать.
— Да чего ты сразу так. Я тут — ну, буквально. Неделю. Ну максимум. Пока найду что-то. У мамы вообще невозможно — я на стуле спал. Спина не выдерживает.
— А моя, по-твоему, выдерживает? — Марина повернулась к Антону. — Ты это серьёзно? Он живёт здесь. Уже. Без разговора. Без предупреждения. Даже как квартиранта не представил. Хоть бы денег взял, а то совсем гадко.
— Не начинай, — Антон прищурился. — Это не навсегда. Мы всё обсудили. Он тихо, без шума. И искать будет. Ясно же.
— Искать будет когда? Пока я в ванной? Или в метро стою?
— Марин, ну ты чего. Он же брат. Тебе жалко, что ли? Ну не чужой же он.
— Очень даже чужой, Антон. — Она подошла к чемодану, потянула за ручку. — Я, между прочим, дома. Тут у меня есть право ходить в халате, без халата, с маской на лице и бокалом в руке. А не выныривать из ванной в темноту, как нарушитель. И точно не хочу натыкаться на твоего брата, лежащего на диване, как памятник экологическому протесту.
— Перегибаешь ты! — выкрикнул Антон. — Он человек! Мы — семья! Я думал, ты это поймёшь.
— Нет, Антон. Мы — это ты и я. А если ты с ним — живите вместе. Где-нибудь, только не у меня.
— Успокойся, — буркнул он. — Все вы одинаковые. С вашими квартирами. Пока вместе — всё общее. А как жареным запахло — так сразу “моё”. А ты где была, когда я обои клеил? Когда мы эту мебель таскали?
— Я была в этой квартире. Потому что она — моя. Куплена ещё до тебя. И не для того, чтобы тут Игорь устраивал бесплатный пансионат.
— Марина, — вмешался Игорь, уже без своего дурашливого лица. — Я вижу, я не вовремя. Я уйду.
— Да сиди уж, — ответила она сквозь зубы. — Раз разулся — оставайся. Только знай: ты тут не гость. Ты — ошибка. Его ошибка.
После этих слов наступила тишина. Не извиняющая и не обиженная — а плотная, как новый шкаф, который некуда поставить и собирать некому.
Антон хлопнул дверью, не очень сильно — скорее, по-мужски аккуратно, как будто всё сказал. Хотя не сказал ничего.
Марина села за стол, открыла ноутбук. Руки дрожали. Нет, не от злости — от чувства, что её дом, который был крепостью, вдруг превратился в приют. В чужой запах, в чужой голос за стенкой, в чьи-то волосы в её раковине.
Игорь остался. Как и все временные жильцы, которые потом вросли в чужие кухни и душевые. Ходил в майке, ел сосиски по утрам, и пользовался полотенцем, которое точно не покупал.
С Антоном теперь разговор был короткий.
— Я заберу полотенце.
— Только не синее — моё.
— Ну, тогда возьму любое.
Марина приходила позже, уходила раньше. Смотрела в сторону кухни, как будто там болото разлилось. Игорь то варил пельмени в её кастрюле, то жарил яичницу, оставляя за собой следы, как следопыт в чужом лесу.
Но не это стало последней каплей.
Не полотенце.
Не даже занятая ванная на сорок пять минут с забытым сливом.
А… появление Галины Петровны. Она стояла на пороге как инспектор ОВД, только с папкой, а не с дубинкой.
— Мы долго терпели, Марина, — сказала она, не снимая обуви. — Но ты должна понять: в жизни главное — помочь. У Игоря настоящие трудности. А у тебя… просто капризы. Устала, тишины ей подавай. Раз у тебя есть возможность помочь — значит, ты обязана.
На стол она положила документы. И тут Марина поняла, что это не сцена из семейной драмы. Это — рейдерский захват.
Документы касались квартиры. Её квартиры.
Той самой, которую она выплачивала три года.
На которую откладывала по двенадцать тысяч с зарплаты, отказывая себе даже в плаще.
— Вот здесь подпись, — указала Петровна пальцем. — Это временно. Оформим, конечно, аккуратно. Главное — крыша над головой. Ты же не хочешь, чтоб брат твоего мужа оказался на улице?
Марина взяла бумагу. Медленно провела глазами по первой строке. Потом — на Антона.
Он стоял с выражением лица, как у школьника, который понял, что контрольную пересдавать не получится.
— Ты знал?
— Я… думал, мы обсудим. Мама предложила. Я хотел как лучше.
— А я у тебя — как статистка? Молча наблюдать, как ты “хочешь лучше”?
— Он же брат! — рявкнула Петровна. — А ты — эгоистка! Ни детей, ни семьи нормальной! Только работа, карьера, и эта… твоя “независимость”! На деле — холодная и чужая женщина!
Марина вдруг рассмеялась. Резко, почти коротко.
— Вот, наконец, вы сказали это вслух. Что я вам — чужая. И знаете? Это — взаимно.
Она взяла бумагу и, не спеша, порвала. По шву, потом ещё раз — мелко, как билет, который не пригодился.
— Ты что творишь?! — Петровна вскрикнула. — Мы же уже с риелтором…
— А я — ни с кем. И теперь слушайте внимательно. Это квартира, в которой я живу. Жила до вас. И буду жить после. И здесь никто не будет устраивать семейный ковчег. Это не ваш ковчег.
Антон шагнул вперёд.
— Марин… ну подожди. Давай поговорим…
— Ты уже поговорил. Только не со мной.
Марина прошла в спальню. Достала чемодан. Нет, не свой. Игоря. Начала складывать — молча, быстро. Как человек, который уже решил. И даже не сердится, а просто наводит порядок.
— Ты что, серьёзно? — спросил Игорь из проёма. — Я же сказал — всего неделя.
— Неделя прошла. Checkout — в полдень.
Антон стоял, как будто слова закончились. Только плечи чуть опустились — как у того, кто понял, что проиграл без шансов.
— Ты не оставляешь мне выбора…
— А ты его сам отдал. Когда решил, что я — не человек, а ресурс.
Когда Петровна хлопнула дверью, увлекая Игоря как пострадавшего на допрос, Марина почувствовала тишину.
И в этот раз — не пугающую, не звонкую. А ясную. Как в пустой комнате после долгого застолья.
Через десять минут вышел Антон. Рюкзак за плечами.
— Я пока… пойду. К ним. Надо подумать.
— Вот и подумай. Только сам. Без переводчиков.
Когда он ушёл, Марина не плакала. Просто сварила себе кофе. Хороший. Чёрный. Без компромиссов.
И вдруг поняла: она дома. В своём доме.
Не одна — а собой. И этого было… достаточно.
Финал.