— Ты вообще головой думаешь?! — Нина Павловна ввалилась в кухню, как опоздавший контролёр в вагон метро, где все уже по местам, только ей некуда сесть.
Я на секунду замерла с чайником в руке. В воскресенье. В девять утра. Даже кот Барсик шарахнулся под холодильник, хотя обычно его с места сдвинуть — это как шкаф передвинуть: много шума и пыли.
— Ты чего, мам? — Антон вышел из комнаты, зевая, почесал пузо и упёрся в дверной косяк. — Ты же вчера говорила, что к двенадцати будешь…
— А я изменила планы, — отрезала Нина Павловна и глянула на меня, как будто я ей обои в туалете испортила.
Я молча налила ей чай. Пусть успокоится. Хотя надежды было немного: Нина Павловна не из тех, кого можно задобрить сахаром и бергамотом.
Она села, вздохнула трагично — будто на похоронах младенца — и произнесла:
— Мне дачу срочно надо. До осени. Участок в Сычёвке освободился — не взять сейчас, потом пожалеем. Люда со склада уже его смотрела. Домик хороший, шесть соток, баня, сарай. Стоит-то копейки — два с половиной миллиона. Для вас — вообще пыль.
Антон уставился в кружку. Я — в её глаза.
— Для нас? — переспросила я, поднимая бровь. — Это ты сейчас к чему?
— Ну, ты же квартиру получила от бабки своей, — сказала она, как будто речь шла о сумке с картошкой, а не о моей бабушке, царствие ей небесное, — вот и продай. Всё равно ж она стоит. А тут хоть польза будет. Для семьи.
Она выделила слово семьи, будто я на это понятие даже права не имею.
Я села. Руки вдруг стали ватные.
— Подожди… Ты серьёзно предлагаешь мне продать квартиру, которую бабушка мне оставила?
— А что? — в голосе Нины Павловны уже не было сомнения, только раздражение. — У вас одна квартира, вы в ней живёте. Тебе вторая зачем? Это эгоизм, Варя, чистой воды. Мы же родные люди. Всё общее должно быть. И вообще — тебе с нами повезло, ты даже не представляешь как.
Антон кашлянул и тихо пробормотал:
— Мам, может, не надо так резко…
— Что не надо?! — она грохнула кулаком по столу, и чашка задрожала. — Она должна понимать, что в семье не может быть моё. У тебя, Антон, один носок свой, и то — потому что я не ношу. Всё! Пора взрослеть, а не жадничать!
Я поднялась. Медленно. Спокойно. Как вулкан перед извержением.
— Нина Павловна. Это квартира моей бабушки. Она мне её оставила, потому что я за ней ухаживала последние три года. Ты хоть раз к ней приехала? Хоть на похороны?
— Ну, я… У меня давление было… — забормотала она, замотав головой, как школьник перед двойкой.
— А у меня, видимо, времени лишнего было. И жизнь запасная. А теперь вы мне рассказываете, как мне поступать с её квартирой?
— Не кипятись, Варь, — Антон встал между нами, — мам, ты правда перегибаешь…
— Я перегибаю?! — глаза Нины Павловны налились слезами, но, судя по тону, это были не слёзы боли — это были слёзы боевого режима. — Да если бы не я, вы бы вообще с голой задницей сидели! Я Антошке всё детство отдавала, на двух работах пахала, а теперь мне даже на дачу не собрать?!
Барсик вылез из-под холодильника и осторожно сел у порога — видно, решил, что момент безопасный. Не угадал.
— Варя, — голос Нины Павловны стал тягучим, как тёплая карамель, — ну ты подумай… Зачем тебе та квартира? Она вон, на Авиационной. Там транспорт плохой, соседи старые. Да и память твоя — это всё иллюзия. Лучше мы там клубничку посадим, душистую такую. Свою. Без химии. Ну разве это не лучше?
Я смотрела на неё, как будто впервые видела. Милая женщина, пенсионерка, дважды разведённая, одиночка. Всё понятно. Только это не повод залезать ко мне в душу сапогами и шваброй.
— Ясно, — сказала я. — Вы хотите, чтобы я избавилась от квартиры, которую люблю, ради клубники.
— Не крути всё, — она подняла палец, как на уроке. — Я хочу, чтобы ты думала не только о себе.
— А я хочу, чтобы вы, наконец, поняли: я вам не должна.
— Ах вот как?! — она вскочила. — Значит, ты намекаешь, что я лишняя?
— Нина Павловна, вы сами только что намекнули, что у меня не может быть ничего личного. Даже квартиры. А это, знаете ли, как минимум — некрасиво. А как максимум — наглость.
— Антон! — взвизгнула она. — Ты будешь стоять и молчать?! Это твоя жена так со мной разговаривает?! Ты вообще кого выбрал: мать или эту?!
Антон побледнел. Как простыня после белизны.
— Я… я просто не хочу ссор. Мам, ну это ж и правда Варина квартира. Ну… юридически.
— Юридически, юридически! — фыркнула она. — Знаем мы ваше “юридически”! Вот он так же мне говорил перед свадьбой с твоим отцом — мол, всё будет по закону. А потом я с чем осталась? С пальцем у носа и кредитом за его лодку!
Она схватила сумку, грохнула дверью и ушла.
Тишина была такая, что я слышала, как часы в спальне отмеряют секунды.
Антон вздохнул и сел.
— Варя… Ну ты тоже… могла как-то помягче.
Я повернулась к нему, медленно, по сантиметру. Каждое движение — как прицеливание.
— Это ты сейчас серьёзно?
Он опустил глаза. Подумал. Помолчал.
— Нет. Не серьёзно, — наконец сказал. — Прости.
Я ушла на балкон. Зажгла сигарету, хотя не курю с института.
Смотрела на крыши домов, на тонкие струйки дыма, поднимающиеся от чужих завтраков, на Барсика, который прижался к моим ногам, как будто знал: началось что-то большое.
И правда — началось.
Затяжной, липкий конфликт, от которого пахло не клубникой, а гарью.
Я ушла на следующий день. Не из квартиры, а из иллюзии, что мы с Антоном — одна команда. Оказалось, у нас просто общий диван, общий счёт на «Озоне» и общий кот. А семья — это уже отдельная тема. Семья у него — это мать. А я — приложение, «дополнительное место у окна».
Утром понедельника всё было, как всегда. Он ушёл на работу, поцеловал в висок — на автомате, как включить чайник или сбросить будильник. Я осталась одна. Включила стиралку. Убралась. Поставила суп. В 11:35 зазвонил домофон.
— Варя, открой, у меня руки заняты.
Узнала по голосу сразу. Нина Павловна. Весело, как будто у неё сейчас торт с цифрой “60”, а не второй заход в бой за жилплощадь.
Открыла. Стоит с пакетом — там что-то явно тяжёлое, по скрюченной спине видно. Захожу на кухню — а она уже без обуви, хозяйски развесила куртку, как будто домой пришла.
— Принесла мясо с рынка. Говядинка — пальчики оближешь. Супчик сваришь?
— Я уже сварила, — сухо ответила я.
— А! — взмахнула она рукой. — Значит, в морозилку положи. В следующий раз достанешь.
Я молча взяла пакет и сунула его в морозилку. Убедилась, что туда случайно не попала и она сама. Хотелось.
— Слушай, — села, посмотрела на меня внимательно. — Я вчера вспылила. Ну ты тоже… Резкая, как уксус. Но я понимаю. Эмоции. Поэтому подумала: зачем нам ссориться? Всё можно решить. По-доброму. Вот тебе компромисс.
И тут она достала листок бумаги. Распечатанный договор купли-продажи. На мою квартиру.
— Это… — я взяла лист дрожащими пальцами. — Это что?
— Антоша вчера говорил, что ты упрямишься. Но я верю, что ты разумная. Там всё по уму. Деньги — тебе. Сразу. За них — дача. Мы впишем всех. Хоть Антона, хоть тебя. Хоть кота. Только не упирайся. Всё по любви.
Я не сразу нашла, что сказать. Потому что внутренне я уже орала. Во всё горло. Только снаружи было молчание. Перед бурей.
— Вы… вы сделали договор… без меня?
— Ну, просто черновик, — усмехнулась она, откидываясь на спинку стула. — Ты же не юрист, тебе самой долго бы составлять. А тут уже всё готово. Осталось только подписать. Можем и сегодня к нотариусу.
Я аккуратно положила бумагу на стол. Как будто она радиоактивная.
— Вон.
— Что?
— Я сказала: вон. — Я даже не повышала голос. Он сам прозвучал, как звонок в службу спасения.
— Варя… Ты что, совсем без сердца? Там же мать твоего мужа! — она вскочила, сжав сумку в кулаке. — Ты что, гонишь меня?! За что?! За попытку спасти семью?!
— Вы не семью спасаете, вы её распиливаете. Как мебель на Авито. По частям.
— Ах вот ты как…
Она схватила договор, прижала к груди, словно священное писание, и пошла в коридор. Барсик опять юркнул под шкаф.
— Я всё расскажу Антону, — бросила она с порога. — Посмотрим, кого он выберет.
Я осталась стоять. Сердце колотилось, как у школьницы после взлома дневника.
К вечеру пришёл Антон. Я сразу поняла: мать уже успела. Щёки пунцовые, дверь закрыл с грохотом, кроссовки швырнул мимо тумбочки.
— Ты выгнала мою мать? — тихо, глухо, как будто в гроб заглянул.
— Нет. Я просто не дала ей втюхать мне договор на мою квартиру. Без спроса.
Он молчал. Глотал воздух. Как рыба на льду.
— Варя… — сел на табурет. — Ты понимаешь, что она всю жизнь одна? Ей кроме меня — никто. Ну и теперь ты. Мы. Ты для неё — почти как дочь.
— Почти как — ключевые слова, Антоша. Почти как дочь, но всё равно — не своя. А раз не своя — значит, можно давить, требовать, делить. Я ей не дочь. Я ей — мешаю. А теперь она ещё и подписать хотела, как будто я дурочка из «Малахова».
— Она просто переживает, — выдохнул он. — Ей кажется, что ты… ну… как бы… не хочешь быть ближе.
— Я не хочу быть ближе к человеку, который лезет в мой карман. Это не близость. Это кража.
Он молчал. Я молчала. Барсик вышел. Покрутился между нами, мяукнул. Устроился у моих ног.
— Я не знаю, что делать, — тихо сказал он.
— А я знаю, — так же тихо ответила я.
На следующее утро я собрала сумку. Без скандалов, без хлопков дверями. Просто положила вещи, паспорт, зарядку. Барсика забрать не решилась. Не кот виноват, что у нас тут семейный бизнес — по разделу чувств.
Оставила ключ на столе. Написала на стикере:
«Я не имущество. И моя квартира — тоже».
Уехала в ту самую — бабушкину. На Авиационную. Где, как говорила Нина Павловна, одни старухи и гнилые трубы. Но в квартире пахло хвоей. Бабушкиной. И старым «Красной Москвой». Я открыла окно. Села на подоконник. Посмотрела на двор.
И поняла: я сделала первый шаг в свою, взрослую жизнь. Без чужих правил.
Прошла неделя. Тихая, как замёрзший пруд. Никто не звонил. Ни Антон, ни его мать, ни даже её любимый представитель ЖКХ, который обычно приходил сверять счётчики и криво усмехался в прихожей. Как будто все в мою сторону коллективно включили режим «тишина и позор».
Ну и ладно, подумала я. Зато могу ходить по квартире в халате и в тапках с котиками, могу пить вино в три часа дня, если захочу, и никто не будет напоминать, что «Антону на работу, а ты не могла подождать, пока он уснёт».
Я дышала. По-настоящему. Но было и страшно. Очень. Я скучала. По его тупым шуткам, по запаху после душа, по тому, как он вечно забывал убрать кружку. Я любила его. Но не за то, как он молчал, когда надо было говорить.
На восьмой день тишины он пришёл. Без предупреждения. В дверях стоял как чужой. На нём была та же куртка, в которой он когда-то встречал меня у метро с кофе в руках. Только теперь в руках был пакет.
— Привет, — сказал он тихо. — Можно?
Я кивнула. Мы сели в кухне. Я, как всегда, с кружкой чая. Он — без всего. Молча смотрел, как я мешаю ложкой.
— Мам… — начал он, но я подняла палец.
— Нет. Давай без неё. Если пришёл поговорить — говори как Антон, а не как её сын.
Он опустил голову. Потом резко выдохнул:
— Она продала квартиру.
— Чью?
— Твою.
Я не поняла сразу. Не уловила.
— Что?!
— Пока ты была тут. Она… она оформила доверенность на себя. Через старую — ту, которую ты подписывала ещё на сделку с бабушкиным участком. Помнишь?
И я вспомнила. Конечно, вспомнила. Подмахнула, не глядя, год назад — «чтоб не бегать самой». Тогда казалось, что это «для удобства». Удобство, мать его.
— Она продала мою квартиру?! — я встала. Голос сорвался. Кровь ударила в уши. — Да как ты вообще жива ещё, Варвара?! — крикнула я сама на себя в голове. — Как ты могла быть такой дурой?
— Я пытался… — Антон поднял глаза. В них был ужас. — Варя, я пытался остановить. Когда понял, уже было поздно. Сделка прошла вчера. Дача уже на неё оформлена. Деньги — на её счёте. Она сказала, что ты сама всё доверила.
Я молчала. Но внутри… внутри был ураган. Ливень из ненависти. Гром из боли. И торнадо — из ярости к себе.
— И ты? — наконец выдавила я. — Ты просто… стоял рядом?
— Нет! Я ушёл. Я кричал на неё. Я… я не знаю, что делать, Варя. Я пришёл потому что… я с тобой. Я выбрал тебя. Я готов судиться. Вернуть всё. Или просто начать с нуля. Мы же можем…
— МЫ? — я рассмеялась. Холодно, зло. — Ты всё ещё говоришь «мы», после того как твоя мать обобрала меня, как последний жэковский жулик?
— Варя, я виноват. Я не видел. Я не остановил. Я — полный идиот. Но если ты дашь мне шанс, я всё верну. Обещаю.
Я молчала. Потому что внутри шёл процесс. Не юридический. Эмоциональный. И в этот момент я поняла: это не про квартиру. Не про метры. Не про бабушкину память. Это про меня. Про то, что я больше не девочка, которой можно «объяснить».
— Уходи, Антон.
— Варя…
— Нет. Сейчас — уходи. Потом, может быть, если ты действительно что-то вернёшь, мы поговорим. Но пока — ты часть проблемы. А не решения.
Он ушёл. Без театра. Без хлопков. Просто взял пакет, открыл дверь и вышел.
Через две недели я получила письмо. Нина Павловна. Официальное. С печатью.
«Прошу прощения, если обидела. Поступила сгоряча. Готова вернуть деньги от продажи. Прошу не подавать в суд. Предлагаю оформить дачу на вас. С уважением, Н.П.»
Я порвала письмо. На мелкие клочки. Барсик, уже прописанный здесь, лениво наблюдал за этим с подоконника.
— Пускай себе оставит свою дачу, — сказала я коту. — Там и будет копать — грядки, свои интриги, и остатки совести.
Позже я всё же подала в суд. Да, официально, через юриста. Спокойно, без истерик. Восстановила справедливость.
Антон не вернулся. Звонил. Писал. Однажды стоял под окнами. Я не вышла. Всё. Кончено.
А квартира? Осталась за мной. Как память. Как урок. Как фундамент новой жизни. И через год — в той самой комнате, где стоял старый бабушкин комод, — я поставила кроватку.
Потому что в моей жизни теперь был кто-то, кто точно будет знать:
его дом — это его, и никто не придёт с бумажками «по любви».
Конец.