Январь 1942 год.
Каждый шаг Дарьи был словно в пустоту. Ничего не было там, впереди. Только непроглядная боль, тоска и слёзы. Снег хрустел под ногами, но будто бы через этот хруст слышала она шепелявые слова младшенького брата “Даска, Даска, я с тобой!”
Но нет, ей это кажется, потому что Петруша больше не позовёт её, не побежит за ней со слезами, прося взять с собой. Больше не будет ласковой мамной просьбы, чтобы она прихватила мальчишку с собой. Больше не будет отца, который, несмотря на свою хромоту, ловко управлялся с домашней работой и плотничал, сбивая доски для лавочек, столов и стульев, коими снабжал односельчан. Никого больше нет у неё. Ни родителей, ни подруг, ни тёти с дядей. Немцы, оступая из села, людей не жалели. Вот и её изба сгорела, как и вон те два соседних дома.
По селу так же неспешно проходили те, кто смог уцелеть, кто сбежал, или кого чудо спасло. Да и дома не все успели пожечь, всё же кто-то и смог вернуться в свои избы. Самой Дарьи не было в селе, она еще летом в столицу уехала на учебу. Как лучшая ученица школы, была послана учиться на животновода. И, когда немец в конце октября вошел в село, она узнала об этом по радио. Два месяца слёз, отчаяния и страха за родных обернулись горем для неё. И только лишь недавно ей позволили приехать сюда.
– Ведерникова, ты, что ли? – ей навстречу шёл пастух Илья.
– Я, дядя Илья. Вот, как только разрешили сюда приехать, так и прибыла.
– Дашка, твоих это… Того… Как и других на погост снесли. Не обессудь, без тебя схоронили. Работы тут тем, кто выжил, хватило. Пойдем, милая, покажу тебе, где твои упокоены.
Даша думала, что она сможет, что выдержит. Но едва пришла она на погост, как тут же разрыдалась. Вот её любимые и родные тут лежат, вот чуть поодаль, со слов дяди Ильи лежит председатель села. Неподалеку секретарь партийной ячейки, работающий в их селе. А вот чуть подальше подружки её Люба и Зина.
Опустившись на снег и не чувствуя холода, Даша закричала. Это был такой крик, что даже вороны, испугавшись, взметнулись ввысь.
– А-а-а! Почему они, а не я? – вопила она, что есть мочи. – Почему?
– Девонька, ты это брось, – мужчина вздрогнул от этого вскрика и поспешил успокоить ласковым словом: – Знать, судьба твоя такая. Значит, Боженька для чего-то оставил тебя жить на этой земле, – дядя Илья подошел, чтобы поднять её, но Даша вдруг сама подскочила и зло спросила:
– Боженька? А где он был, ваш Боженька, когда такое творилось? Отчего невинные дети здесь лежат, в сырой замерзшей земле? Нет его!
– Дашка, ты чего? – дядя Илья перекрестился. – Да ты чего же такое говоришь? есть Он, есть! А ежели Он такое допустил, знать, грешны мы. Разве же мы от Него не отказались, когда храмы рушить стали, да священников по тюрьмам и ссылкам отправлять? Что у нас теперь вместо церкви, а? Изба-читальня, а до этого временный амбар был. Теперь вот расплачиваемся.
У него было такое лицо, что Даша расстерялась. Неужели он так покорно принял всё? Будто прочитав её мысли, дядя Илья кивнул:
– Их не вернешь, а мы на земле для чего-то нужны.
– Тетя Дуня… Она жива? – Даша поспешила перевести разговор. Она комсомолкой была и все эти слова не любила. Не верила она шибко, хотя и знала, что крещеная была, бабушка постаралась.
– Хворая лежит, но ничего, отойдет. Сашка наш возвращается домой, после госпиталя на службе больше не годен. Но, главное, на своих ногах, а там уж справимся. Лишь бы сын рядом был живой, более ничего не надо. А ты, Дашутка, пойдем к нам. Пойдем, милая.
Она пробыла у них всего два дня. Больше оставаться не могла – дядя Илья и тётя Дуня перебирались с воды на хлебные крошки, было им очень туго, так что Даша понимала, что она у них лишний рот, хоть и не говорили ей об этом, но не глупой девушка была, всё понимала.. Здесь ей больше делать нечего. Как бы не пригрелась она в тишине этого деревенского дома, только вот надо двигаться дальше. И она уже приняла решение о своём будущем…
– Дашка, не смей, не вздумай! – всплеснула руками тётя Дуня. – Ты чего удумала, девочка? Война – мужчицкое занятие, а не девчачье. Тебе всего же восемнадцать!
– Я за своих мстить пойду, – тихо произнесла она.
– Да ты чего, Дашутка? Ты чего? Без тебя мстители найдутся! А ежели не вернешься?
– И пусть. Всё равно впереди мрак и пустота. Не отговаривайте, я уже всё решила.
Как не уговаривали её дядя Илья и тётя Дуня, но Дарью было не остановить.
****
Записавшись на курсы радисток и окончив их, она отправилась в самое пекло. Командиры видели её решимость и боевой дух. Порой им страшно даже становилось, когда они видели, какими глазами смотрит на захватчиков эта юная девушка. Юная и сильная. Она успешно справлялась со всеми поставленными задачами. Никогда не жаловалась, терпела все неудобства и лишения. Несмотря на её хрупкость, девушка была сильной физически, ведь помимо тяжелой шинели, что была на её плечах, Дарья таскала с собой рацию, автомат, вещмешок.
15 апреля 1944 при переброске роты они прибыли в небольшое село под Курском. Мрачными стояли дома, ведь не так много времени прошло с тех пор, как освободили землю от немцев. Кое-где Дарья наблюдала такую же картину, как и в родной деревне – попадались сожженые дома, разоренные амбары и колхозные фермы. В одном из сёл, где более менее еще выстояли дома, где всё-таки кипела жизнь, остановилась рота, в которой несла свою службу Дарья. Командованием было решено остановиться здесь на двое суток.
На её груди к тому времени уже висело три медали, а за плечами опыт двух ранений. Дважды отлежав в госпитале, она возвращалась на службу, чтобы мстить тем, кто лишил её родных. Такой отваге многие мужики завидовали.
Её и еще двух девушек-радисток Катю и Соню, а так же медсестричек Люду и Варю поселили в дом к Марии Михайловне. Это была женщина лет шестидесяти с печальным лицом и уж очень сильно поседевшими волосами. Глядя на неё, Даша поняла, что хозяйке дома пришлось много пережить.
Вечером, когда Люда и Варя отправились к раненым, чтобы сделать им перевязки, а Катя и Соня уснули, свернувшись калачиком на печи, Даша уселась на крылечко. Отчего-то стояла тишина, замолкли все голоса и звуки, лишь стрекот сверчков был слегка слышен. И вдруг на неё накатило знакомое чувство. Она почувствовала себя уютно, сидя здесь, во дворе простенького деревенского дома.
– Дашенька, отчего вы не спите? – тишину нарушил голос хозяйки. – Ваши все, кто не на патруле, уже десятый сон видят. Давно идёте, небось?
– Двое суток почти без отдыха шли, – вздохнула она.
– Так и поспите. Надобно вам подремать. Вы ступайте, ступайте. Я вам, и двум сестричкам на чердаке всё устроила. Там сено, тепло будет спать. А утречком кашку из ячки сварю.
Хозяйка дома будто очень хотела, чтобы Дарья ушла. Девушка это поняла по тому, как маялась, переминаясь с ноги на ногу Мария Михайловна.
Кивнув, Даша полезла на чердак. Но сон отчего-то не шел. На неё нахлынули воспоминания – вот она у бабушки на чердаке прячется, пока отец с лозиной ходит и ищет её за то, что поросенка из загона выпустила. И сеном пахло точно так же, и тепло от него такое шло, что Даша зажмурила глаза, удерживая слёзы. Как калейдоскоп менялись картинки, перед глазами появлялись лица мамы, отца, бабушки, которой уже пять лет как не было. И слышался голос маленького братишки, шепелявый, немного с ноткой капризности. И тётя с дядей перед глазами стояли, добрые и ласковые люди… Голос брата в ушах сменился на смех подружек и Даша, вцепившись зубами в рукав, чтобы не закричать, заплакала. Она не очень часто позволяла себе такие слабости, но в этот раз, в деревенской тишине, на неё накатило…
Вдруг она услышала скрип. Поднявшись, Даша подошла к небольшому окошку на чердаке и увидела хозяйку дома. Она прошмыгнула в сарай, озираясь по сторонам. Интересно… За два года службы Дарье пришлось многое повидать. А вдруг она там кого-то прячет? Мало ли? Может, дезертир какой? Или полицай, который теперь от правосудия прячется. Неизвестно, какой была жизнь Марии Михайловны во время захвата села. Говорили, что фрицы здесь три месяца жили, пока в августе не прогнали их. Всё лето здесь обитали.
Взяв в руки винтовку, Даша тихонько вышла из чердака, тихонько спустилась и подошла к сараю. Открыв резко дверь, она увидела испуганные глаза Марии Михайловны.
– Что вы здесь прячете? Вернее, кого.
– Господь с тобой, деточка. Никого я не прячу. Тут просто…
Даша не стала дослушивать, закинув винтовку за спину, она подошла к столу, на котором горела свеча и стояла иконка, а рядом лежала тряпица. Откинув краешек, Дарья усмехнулась – в неё были завернуты пять ярко-коричневых яиц, да небольшая булка.
– Что это?
– Так Пасха… В ночь мы ранее всегда в церковь на службу ходили. А теперь вот, в сараюшке…
– Отчего вы прячете? – недовольно спросила Дарья. – Разве вам кто-то запрещает? Сам товарищ Сталин разрешил вести службы еще осенью. Или вы боялись, что мы вас объедим?
– Нет, – покачала головой Мария Михайловна и виновато посмотрела на Дашу. – Не хотела быть обсмеянной.
– Но кем?
– Катей и Соней. Я услышала, как они бранились и сказала, что грешно это, что Великая Суббота сегодня, на что они рассмеялись и сказали, что Бога не существует, а те, кто в него верят, не далекого ума. А я незадолго до вашего прихода яички покрасила в луковой шелухе, да вот булку испекла. Муку наскребла, да сушенных ягод добавила. Конечно, далек от того кулича, к которому мы привыкли, но и это за радость.
Дарья смягчилась, увидев печальные глаза женщины, затем вздохнула и произнесла:
– Вы не должны прятаться, ведь вы хозяйка в этом доме. А Соня и Катя, к вашему сведению, в момент, когда над нами летали немецкие самолеты, сами молились. Так что забирайте своё добро из сарая и несите в дом. А если они посмеют смеяться, я им мигом рты закрою! – Тут Даша усмехнулась: – А если не секрет – как вы курочек сохранить умудрились?
Мария Михайловна улыбнулась:
– В лесу я пряталась все эти три месяца, когда эти нелюди здесь были. Партизанили мы. Кто-то корову смог увести, кто лошадь, а я вот кур перетаскала. Правда, осталось всего три, да петух один, но и то радость.
– Понятно. Несите всё в дом, не стоит переживать. Не будут они смеяться.
Даша была уверена в своих словах, потому что Соня и Катя, хоть и были с ней на равных, девушку слушались. Она дольше них уже воевала, и смелости в ней было больше, чем у Кати и Сони вместе взятых.
Вскоре вернулись медсестрички и под их тихие голоса Даша уснула на чердаке. Утром, как она и думала, Катя и Соня подняли на смех женщину, которая встала с утра и подошла к иконе, возле которой уже стоял “кулич” и яйца. Услышав её бормотание, Соня и Катя нарочно стали громко разговаривать и смеяться, обсуждать, что религия – это сказки и выдумки.
– Перестаньте! – громко заявила Даша. – Как вам не стыдно? Вы в чужом доме! Вчера вас тут приютили, покормили, в баню пустили помыться, а вы тут на смех поднимаете то, что так дорого сердцу хозяйки этого дома. И смею вас заверить – я слышала ваши слова, когда месяц назад над нашими головами самолеты немецкие летали.
Катя и Соня замолчали. Потом извинились перед хозяйкой поняв, что Даша права.
– Не держу я на вас зла, девочки. Садитесь лучше к столу. Батюшки, чтобы освятить трапезу, нет, но главное, что в душе у каждого из нас. Берите по яйцу, а булку я сейчас разрежу на всех. Держи, деточка, раздели на всех. – она протянула миску Дарье.
Та обвела глазами девчат, к ним присоединились и молчаливые медсестрички. Раздав каждому по яйцу, она поставила соль на стол.
– Тебе не хватило, возьми моё, – произнесла Мария Михайловна.
– Не нужно, – улыбнулась Даша. – Мы и так вас объедаем.
– Тогда поделим пополам.
Так же женщина успела и кашу сварить на воде, вот девушки с утра и подкрепились завтраком, после чего пошли к командиру. После обеда, когда радистки вернулись, Катя и Соня пошли таскать воду для бани.
– Вчера помылись, сегодня еще хочется, – заявили они. – Сколько не мойся, кажется, что не отмоешь всю дорожную пыль.
Даша осталась в доме с Марией Михайловной. Женщина сидела на стуле, а в руках у неё порхали спицы.
– Скажи, деточка, отчего ты тут? – вдруг спросила она. – Юная такая, молодая. Сколько тебе годков?
– Двадцать, – тихо ответила Даша и хозяйка дома вздрогнула.
– Двадцать…Что же заставило тебя, деточка, выбрать такую жизнь? Сама ведь пришла, доброврольцем?
– Жизнь заставила, – Даша вдруг заплакала. Голос Марии Михайловным был таким мягким, нежным. Хотелось прижаться к ней и почувствовать ту доброту, которая переполняла женщину.
– Расскажи мне, поделись тем, что у тебя на душе.
Даша и рассказала. Рыдая, размазывая слёзы, она поведала о том, что потеряла всех, кого любила. Слушая её, Мария Михайловна плакала вместе с ней. Затем подошла и обняла девушку..
– А у вас есть кто из близких? – наконец успокоившись, спросила Даша.
– Теперь уже нет, – тихо ответила хозяйка. – Два сына были и дочка. Муж и двое сыновей ушли еще в сорок первом. А дочка в партизанском отряде была. Да недолго, в июле её поймали…На мужа в конце сорок первого похоронка пришла, на Степана, старшего сына, в июле сорок второго, а на младшенького нашего, Захара, в январе сорок третьего извещение прислали…
Теперь настала очередь Дарьи вздрогнуть. Она смотрела на себя и Марию Михайловну со стороны и думала о том, что обе они теперь одиноки. Обе потеряли близких и чувствуют одинаковую боль.
Мария Михайловна подошла к шкафчику, достала из него веревочку с крестиком и произнесла:
– Надень на себя, деточка. Надень. Как бы ты не отрицала веру, а в душе ты всё же понимаешь, что он есть. Будь иначе, ты бы присоединилась к своим подружкам.
– Не надо, Мария Михайловна.
– Нет, надень. Сынки мои партийными были, крестики поснимали, как в партию вступили. И на фронт без них ушли, как бы не просилаих взять с собой. И дочка моя такой же была, как и сыновья. Комсомолкой… – Мария Михайловна помрачнела от воспоминаний. – Надень, а мне будет легче жить, молясь за тебя, думая, что это тебя оберегает. Завтра вы уйдете и не свидимся мы больше. Но мне и правда так будет легче.
Даша с сомнением взяла крестик с веревочкой, которые протянула ей Мария Михайловна, затем надела на себя и поблагодарила.
На следующий день, когда рота покидала село, женщина вышла их провожать. Вдруг Даша подбежала к ней, обняла и спросила:
– А можно я вам напишу? Пожалуйста!
– Пиши, конечно, девочка. Пиши! Адресок запомни и пиши. А я ждать буду, – Мария Михайловна поцеловала её в щеку и перекрестила: – Храни тебя, Господь.
Даша пошла по дороге вместе с сослуживцами и на душе у неё было хорошо. Теперь ей было кому писать письма. А это тоже очень важно.
****
Она отослала три письма, посылая весточки Марии Михайловне по возможности, два послания смогла получить в ответ. Женщина писала теплые слова, вместе с которыми она прислала и две посылки с варежками и носками для неё, что очень выручило зимой.
В мае 1945 года года, в Берлине, поняв, что всё закончено, Даша разрыдалась. Она плакала по родным, по своим товарищам, по тем, кто не дожил до этого дня.
Не было уже в живых медсестрички Люды и радистки Сони. Сидя рядом с ней, заплакали по подружкам и Варя с Катей.
– Хватит рыдать, девочки, – первой вскочила Варюша и вытерла слёзы. – Хватит. Впереди у нас теперь только радость. Мы скоро все вернемся домой.
– Домой… – горько усмехнулась Даша. – А мне ведь и возвращаться некуда. Нет у меня дома, и не ждет меня никто.
– Как же никто? – удивилась Катя. – А как же Мария Михайловна?
– Знаешь, одно дело писать письма, а другое дело ждать. Кто я ей? Я даже не знаю, чем буду заниматься теперь и куда мне податься.
– Даша.. – Катя укоризненно посмотрела на неё. – Почему ты за других решаешь? Ты не подумала о том, что может быть ты для Марии Михайловны единственный человек, которого она ждет? Помнишь её второе письмо, в котором она тебя доченькой назвала?
– Помню.
– Вот и подумай…
***
Через месяц, подходя к небольшому деревенскому домишке, возле которого буйно цвела поздняя сирень, Даша нерешительно встала у калитки. Она стояла и думала, нужна ли она здесь. И вдруг она услышала позади себя голос:
– Дашенька. Вернулась…
Слёзы застилали её глаза, когда она повернулась и увидела Марию Михайловну. Бросившись в её раскрытые объятия, она почувствовала тепло и доброту, которые излучала эта женщина.
– Мария Михайловна… Мне больше некуда было идти.
– Ты правильно всё сделала, девочка. Всё правильно. Пойдем в дом, я ведь заждалась тебя…
ЭПИЛОГ
Они стали вместе жить. Две одинокие души нашли друг в друге поддержку и утешение. Мария Михайловна называла её дочкой, а вскоре и Даша стала называть её ласково “мамочка”. Но обе помнили своих близких и никогда не забывали, ведь такое из сердца не сотрешь и рана эта никогда не затянется.
По настоянию Марии Михайловны Даша вновь поступила учиться на животновода, а через год она расписалась с механизатором Алексеем, который жил по-соседству. Их детей Мария Михайловна внуками называла, а те её бабушкой. Лишь когда подросли, узнали они правду, но ничего для них не изменилось.
А еще, благодаря названной матери, Даша поверила в Бога и вместе с ней тепреь готовилась к каждому большому празднику.