Тишину маленькой квартиры нарушал лишь мерный, чуть свистящий звук кислородного концентратора.
Он был белым, громоздким и неуклюжим, как чужеродный механизм, встроенный в уютный мирок засиженного дивана, выцветших фотографий и вязаных салфеток.
Анна сидела на табуретке рядом с кроватью матери и смотрела, как та спит. Лицо Марии Петровны было восковым, прозрачным, веки с синеватым отливом.
Кажется, жизнь медленно выходила из этого тела, оставляя после себя лишь хрупкую оболочку и навязчивый, ритмичный звук.
Анна взяла мамину руку – легкую, костлявую, с проступающими синими жилками.
Она погладила ее ладонь, вспоминая, как эти же руки когда-то замешивали крутое тесто для пирогов, как крепко держали ее, маленькую, на качелях.
Теперь они безвольно лежали на одеяле. Чувство тяжести, знакомое до тошноты, снова накатило на нее.
Это была беспросветная усталость, в которой растворялись дни, недели, месяцы. Работа, больница, аптека и дом – бесконечный круг.
В кармане завибрировал телефон. Анна вздрогнула, бросила взгляд на мать – та не проснулась.
На экране засияла улыбающаяся аватарка сестры Кати. Анна вышла на крохотный балкон, притворив за собой дверь, чтобы не будить маму.
– Ань, привет! – голос Кати звенел, как колокольчик. – Слушай, у меня тут форс-мажор! Свекровь опять с почками, мы с Сергеем везем ее в клинику на консультацию. Там такая очередь, хоть плачь! Ты не могла бы заскочить к маме после работы, покормить ее? Я знаю, что ты вчера была, но я не успеваю!
Анна сжала телефон так, что побелели костяшки пальцев, и посмотрела вниз, на чахлые деревца во дворе.
– Катя, – голос женщины прозвучал хрипло и непривычно тихо. – Я уже у мамы. Я здесь каждый день.
На том конце провода на секунду воцарилась тишина.
– Ну, вот и хорошо… Я же не знала…
– Ты никогда не знаешь! – сорвалась Анна, но тут же понизила голос, опасливо глянув в комнату. – У тебя всегда форс-мажор со свекровью. У нее почки, а у мамы – что? У мамы – жизнь! Она медленно угасает, Катя! А ты только любимую свекровь по клиникам катаешь!
– Не начинай, Аня, пожалуйста! – в голосе Кати появились стальные нотки. – Ты как всегда все драматизируешь. У Марины Ивановны острый приступ, ей реально плохо! А мама… мама под наблюдением. У нее все стабильно. Ты же сама говорила.
– Стабильно плохо! – прошептала сестра. – Понимаешь разницу? И я здесь одна. Всегда одна. Ты приезжаешь на два часа в неделю, привозишь пару йогуртов, поставишь чайник, посидишь с телефоном в руках и с чистой совестью сваливаешь обратно в свою идеальную жизнь! А я тут мою, готовлю, слышу этот аппарат по ночам, разговариваю с врачами, у которых нет хороших новостей! Я одна, Катя!
Она замолчала, переводя дух. Слезы подступили к горлу, но она их проглотила. Плакать было нельзя. Плакать – значит расписаться в своем бессилии.
– Ты думаешь, у меня жизнь мед? – снова зазвенел голос сестры. – У меня свои заботы: муж, дети, дом! И да, свекровь – это тоже ответственность! Она мне как вторая мама!
Эти слова прозвучали как пощечина.
– Вторая мама? – Анна нервно рассмеялась. – А первая тебе уже не мама? Та, что родила, вырастила, отдала тебе последнее, чтобы ты поступила? Она теперь просто обуза, о которой можно вспоминать раз в неделю?
– Это нечестно, Аня! Ты всегда была ближе к маме, ты всегда все брала на себя! А теперь упрекаешь меня! Я помогаю, чем могу, деньгами…
– Деньги! – выдохнула Анна. – Мне не нужны твои деньги! Мне нужна твоя помощь! Мне нужно, чтобы ты просто была рядом! Хотя бы иногда. Чтобы я могла выйти и просто подышать час, понять, что я еще жива, а не просто тень, которая ухаживает за умирающей!
Из комнаты послышался слабый кашель Марии Петровны. Анна резко вздрогнула.
– Мама проснулась. Мне надо идти.
– Аня, подожди…
Но она уже положила трубку. Пальцы задрожали. Анна сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь согнать с лица маску ярости и обиды, и вернулась в комнату.
Мария Петровна лежала с открытыми глазами. Ее взгляд, мутный от лекарств, был устремлен в потолок.
– Доченька, это ты? – прошептала она.
– Я, мама, – Анна подошла и поправила одеяло. – Как себя чувствуешь?
– Ничего, птичка моя. Кто это тут так громко разговаривал? Катя?
– Нет, мам. Это… по телевизору. Я телевизор смотрела, – Анна сглотнула вставший в горле ком.
Мария Петровна медленно, с трудом повернула голову. Ее глаза, казалось, видели все насквозь.
– Ты не ругайся с Катей. У нее своя жизнь. Она… она по-другому устроена. Легкая. И это хорошо. Пусть будет легкой.
– Она безответственная! – не удержалась Анна, и тут же пожалела об этих словах.
– Она просто ищет, где легче. Это не злость. Это… слабость. А ты у меня сильная. Всегда была. Мне так жаль, что вся эта тяжесть на тебе, – мать в ответ лишь слабо улыбнулась.
Анна присела на табуретку и снова взяла мамину руку. Гнев медленно уступал место глухой, ноющей боли.
Больше всего на свете ей сейчас хотелось положить голову на мамины колени и разреветься, как в детстве, когда разбивались коленки и рушились первые влюбленности.
Но теперь колени мамы были хрупкими, а утешать должна была она сама себя.
– Ничего, мам, – прошептала Анна. – Все нормально. Я справлюсь.
Она встала, чтобы приготовить лекарства. Действовала на автомате: разложила таблетки по ячейкам контейнера, налила в стакан воды.
Руки сами помнили последовательность, несмотря на то, что мысли были уже далеко.
Она вспомнила, как они с Катей были детьми. Катя – младшая, веселая, ветреная, всегда умела выкрутиться, чтобы не мыть посуду или не ходить в магазин.
Она очаровывала всех своей улыбкой. А Анна была разумной, ответственной. “Анечка, ты же старшая, ты должна понять”, – говорили ей, и она понимала.
Вечер тянулся очень медленно. Она накормила мать протертым супом, помогла умыться и сменила белье.
Мария Петровна снова задремала. Анна убралась на крохотной кухне, вымыла посуду. В тишине снова раздался свист концентратора.
Она присела в кресло напротив кровати и укуталась в старый плед. Телефон лежал рядом.
Он молчал. Катя не перезванивала. Наверное, все еще была в клинике со своей второй мамой.
Анна представила ее там – в современной, пахнущей дорогим антисептиком больнице, как она, озабоченная, держит за руку Марину Ивановну, а та с благодарностью смотрит на нее.
Это была идеальная картина, в которой не было места старой, больной женщине в хрущевке и ее измотанной дочери.
Анна закрыла глаза. Ей снова захотелось плакать, но не от злости, а от бесконечной усталости.
Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. Анна открыла глаза. Мария Петровна смотрела на нее.
– Анечка, подойди ко мне, – тихо сказала она.
Анна встала и подошла.
– Сядь здесь.
Она присела на край кровати. Мария Петровна с трудом подняла руку и коснулась ее щеки. Прикосновение было сухим и прохладным.
– Прости меня, дочка, – прошептала старушка. – Прости, что так вышло. Что оставила тебя одну в этом… болоте…
– Мам, не надо…
– Надо. Я все слышала. На балконе. Ты права. А Катя не права. Но… ненависть съест тебя изнутри. Не позволяй ей этого…
Анна не смогла сдержаться. Горькая слеза скатилась по ее щеке и упала на мамину руку.
– Я так устала, мама…
– Знаю, птичка моя. Знаю…
Они молчали несколько минут. Концентратор по-прежнему выстукивал свой монотонный ритм.
Поздно вечером, когда мать крепко уснула, Анна снова вышла на балкон. Ночь была черной, беззвездной.
Она посмотрела на свой телефон: ни звонков, ни сообщений. Обида никуда не делась.
Анна не могла простить Кате того, что та вместо родной матери выбрала чужую тетку.
Марии Петровны не стало через две недели. Катя за это время так к ней и не приехала. Все свое имущество больная мать завещала Анне.