Мы жили с его мамой, Тамарой Павловной, и я всегда старалась быть идеальной невесткой. До одного дня. Услышав обрывок моего телефонного разговора, она решила, что я наставляю рога её сыну. С тех пор открытой войны не было. Был тихий, ежедневный террор из ядовитых намеков, после которых хотелось выть. А муж? Муж просто не верил мне.
***
Дверь в нашу спальню почти никогда не закрывалась на замок. Не потому что он был сломан, а потому что так хотела Тамара Павловна. «Деточки, а вдруг мне ночью плохо станет, а я до вас не достучусь?» — говорила она с такой искренней тревогой в голосе, что спорить было бесполезно.
Мой муж, Максим, лишь пожимал плечами. Для него это было нормой. Он всю жизнь прожил с мамой, которая окружала его тотальной, удушающей заботой. А я, дурочка, поначалу даже умилялась. Думала, вот какая прекрасная, любящая семья.
Все рухнуло в один вечер. У нас с Максимом выдался тяжелый день, мы повздорили из-за какой-то ерунды — не помню уже, из-за денег или планов на выходные. Он надулся и лег спать пораньше, а я ушла на кухню, чтобы выпить чаю и позвонить своей единственной подруге, Светке.
— Представляешь, опять на ровном месте! — жаловалась я ей шепотом. — Просто слова сказать нельзя, сразу в позу становится. Устала я, Свет. Иногда кажется, что он меня совсем не слышит.
Я была уверена, что свекровь спит в своей комнате. Ее дверь была плотно прикрыта, свет не горел. Я и не заметила, как тень метнулась в коридоре. Как позже выяснилось, она не спала. Она стояла за углом и слушала. Вернее, выхватывала из контекста то, что хотело услышать ее встревоженное материнское сердце.
На следующее утро за завтраком она была необычайно тихой. Только смотрела на меня долго, изучающе. Я почувствовала себя бабочкой под стеклом.
— Леночка, — вдруг произнесла она, когда Максим вышел на балкон покурить. — А что это сынок мой сегодня такой бледный и расстроенный? Ты его совсем не кормишь, что ли?
Я опешила. На столе стояла тарелка с омлетом, который я только что приготовила.
— Тамара Павловна, в смысле? Вот же завтрак. Мы просто вчера немного повздорили, с кем не бывает.
Она поджала свои тонкие губы и покачала головой, будто я сказала какую-то несусветную глупость.
— Бывает-то бывает, — процедила она. — Только когда жена мужа любит, она ему и слово поперек не скажет. Она его бережет. А не жалуется на него по ночам кому попало.
Холодок пробежал по моей спине. Она слышала. И все поняла по-своему.
— Это вы о моем разговоре с подругой? Так я же…
— Я все поняла, Леночка, все, — она подняла руку, останавливая меня. — Можешь не оправдываться. Я за своего сына горой стою. И никому не позволю его обижать.
Она встала из-за стола, демонстративно звякнув ложкой, и ушла в свою комнату. Я осталась сидеть в звенящей тишине, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Я еще не знала, что это было только начало. Начало моего личного, тихого ада.
***
С того дня атмосфера в доме стала невыносимой. Тамара Павловна больше не устраивала сцен. Она выбрала другую тактику — тактику мелких, ядовитых уколов, которые ранили больнее любого крика. Она плела свою паутину медленно и методично, и я была в ней главной мухой.
— Ой, Леночка, видела тебя вчера в «Пятерочке», — как бы невзначай бросала она за ужином. — Ты с каким-то мужчиной высоким разговаривала. Он так на тебя смотрел… Прямо пожирал глазами. Старый знакомый?
Максим поднимал на меня глаза. Я начинала судорожно вспоминать.
— Мама, это сосед с пятого этажа, дядя Витя! — говорил Максим. — У него собака еще такая смешная, корги.
— А-а, сосед… — тянула свекровь. — Ну да, ну да. А я-то, старая, уж невесть что подумала. Уж больно он на тебя смотрел, Лен. Уж больно… по-особенному.
И она так вздыхала, что у Максима на лбу появлялась складка. Он ничего не говорил, но я видела, что зерно сомнения уже посеяно. Я пыталась оправдываться, объяснять, что мы просто обсуждали собрание жильцов, но мои слова тонули в ее многозначительных взглядах.
Через пару дней она нашла в кармане моего пальто чек из кофейни.
— Леночка, ты после работы вчера в кафе ходила? — спросила она при Максиме, вертя в руках бумажку. — Одна?
— С коллегой, Ольгой Игоревной, заходили на полчаса, отчет доделать нужно было, — спокойно ответила я.
— С коллегой… — снова протянула она. — А чего ж ты, сынок, не рассказывал, что у Леночки на работе теперь и мужчины есть? В чеке-то два капучино и два тирамису. Ольга Игоревна у вас, видать, с хорошим аппетитом.
— Мама, перестань! — взрывался Максим. — Что за допросы?
— Да я что, я ничего, — тут же шла на попятную Тамара Павловна, и ее голос становился обиженным и дрожащим. — Я же просто интересуюсь. Волнуюсь за вас. Жизнь-то сейчас какая… сложная. Всякое бывает. Не уследишь, а твоего мальчика уже обманывает какая-нибудь вертихвостка.
Последние слова она произносила тише, как бы про себя, но так, чтобы слышали все. Я вскакивала, готовая кричать, но Максим останавливал меня взглядом.
— Лена, не начинай. Мама просто волнуется. Ты же знаешь ее.
— Нет, Максим, я ее не знаю! — срывалась я, когда мы оставались одни в спальне. — Я не знаю эту женщину, которая каждый день пытается доказать тебе, что я гулящая! Ты что, не видишь?
— Леночка, ну что ты преувеличиваешь? — он устало тер переносицу. — Она пожилой человек. Она боится меня потерять. Это просто ревность. Не обращай внимания.
— Не обращать внимания?! — у меня по щекам текли слезы. — Она обыскивает мои карманы! Она следит за мной! Она каждый мой шаг комментирует так, будто я преступница! А ты говоришь «не обращать внимания»? Ты ей веришь?
— Я никому не верю, я просто хочу, чтобы дома был мир! — повышал он голос. — Неужели так сложно просто промолчать? Быть мудрее?
Я смотрела на него и понимала, что осталась одна. В этой войне у меня не было союзников. Мой собственный муж предлагал мне сдаться, чтобы сохранить его драгоценное спокойствие. А паутина становилась все плотнее.
***
Я решила попробовать его метод. Быть «мудрее». Молчать, улыбаться и не реагировать. Хватило меня ровно на неделю. За эту неделю я постарела лет на десять.
Каждый вечер превращался в пытку. Тамара Павловна, видя, что я не вступаю в перепалку, становилась еще изобретательнее.
— Максимушка, сынок, иди-ка сюда, — позвала она его однажды, когда я была в ванной. Я вышла и застала их на кухне. Свекровь держала в руках рубашку мужа. — Посмотри, воротничок-то серый. Леночка, ты, наверное, порошок не тот купила? Или в машинке режим неправильный ставишь? Раньше, когда я стирала, рубашечки у тебя белее снега были.
Я сжала зубы.
— Порошок тот же, Тамара Павловна. Может, освещение у нас на кухне желтит.
— Да нет, дело не в освещении, — не унималась она, демонстративно поднося рубашку к окну. — Дело в женских руках. В заботливых. Когда для любимого стараешься, все отстирывается. А когда на уме другое… то и воротнички серые.
Максим неловко кашлянул.
— Мам, нормально все отстиралось. Не придумывай.
— Конечно, сынок, для тебя все нормально. Ты у меня нетребовательный, — она с укоризной посмотрела на него, а потом снова на меня. — Всю душу в него вложила, растила, а теперь… ходит как оборванец.
Я молча развернулась и ушла в комнату. Слезы душили меня. Это было так унизительно. Любое мое действие, любая домашняя обязанность подвергалась сомнению и критике. Суп недостаточно наваристый, пол недостаточно чистый, его носки не так сложены. За всем этим стояло одно: «Ты плохая жена. Ты его не любишь. Ты его не достойна».
Однажды вечером я вернулась с работы чуть позже обычного — задержалась на совещании. Влетела в квартиру, на ходу снимая туфли.
— Я дома! Простите, что опоздала, пробки ужасные и совещание…
Из кухни вышла свекровь. Лицо у нее было каменное.
— Мы уже поужинали, — отрезала она. — Максима покормила. А ты, я вижу, не голодная. Где-то уже поужинала, наверное. С «коллегой» своей, Ольгой Игоревной?
В этот момент из комнаты вышел Максим.
— Лена, ты где была? Я тебе звонил, ты трубку не брала.
— Телефон на беззвучном был, прости. Я же говорю, совещание…
— Совещание, — усмехнулась свекровь. — Хорошие теперь совещания пошли. Допоздна. И духами от тебя пахнет чужими, мужскими.
Я замерла. Я действительно перед выходом из офиса столкнулась в лифте с начальником отдела, он любит крепкий парфюм. Но объяснять это было все равно что тушить пожар бензином.
— Мама! — рявкнул Максим так, что я вздрогнула.
— А что «мама»? Что «мама»?! — закричала она, и ее обычная пассивная агрессия сменилась открытой истерикой. — Я правду говорю! Я за сына боюсь! Она же гуляет у тебя за спиной, а ты, олух, уши развесил! Я же слышала, как она жаловалась, что устала от тебя! Ищет себе другого, вот и все!
— Тамара Павловна, прекратите! — закричала я, уже не сдерживаясь. — Вы переходите все границы!
— Я?! Это ты переходишь все границы, вертихвостка! Пришла в наш дом, на все готовое, и еще смеешь моего сына обманывать!
Максим стоял между нами, растерянный, красный. Он смотрел то на меня, то на мать. И я видела в его глазах не защиту, а сомнение. Ужасное, отвратительное сомнение. В этот момент я поняла, что ее яд наконец-то достиг цели. Он начал действовать.
***
После того скандала в доме на несколько дней воцарилась ледяная тишина. Тамара Павловна со мной не разговаривала, демонстративно отворачиваясь при встрече в коридоре. С Максимом она общалась короткими, страдальческими фразами, давая понять, какую душевную рану я ей нанесла.
Я пыталась поговорить с мужем.
— Максим, мы должны что-то делать. Так жить невозможно.
— А что ты предлагаешь? — устало спрашивал он. — Выгнать ее? Это моя мать.
— Я не предлагаю ее выгонять. Но ты должен с ней поговорить! Объяснить, что ее подозрения беспочвенны и унизительны! Ты должен защитить меня, свою жену!
— Я пытался! Ты же видела, я на нее накричал! И что в итоге? Стало только хуже. Она теперь думает, что ты меня против нее настраиваешь.
— Так, может, нам стоит пожить отдельно? — осторожно предложила я.
Он посмотрел на меня так, будто я предложила ему продать почку.
— Отдельно? Лена, ты в своем уме? А как же мама одна останется? У нее сердце больное, давление скачет. Ты хочешь, чтобы с ней что-то случилось? Чтобы это было на моей совести?
Аргумент про «больное сердце» был ее главным козырем. Любая попытка установить границы или отстоять свое мнение натыкалась на эту железобетонную стену.
Поворотный момент наступил через неделю. У меня был день рождения. Я не хотела ничего отмечать, настроение было хуже некуда. Но Максим настоял. Купил торт, бутылку вина, мой любимый сыр. Вечером мы сели на кухне. Тамара Павловна тоже вышла, с постным лицом.
Максим достал из-за спины небольшую коробочку.
— С днем рождения, любимая.
Я открыла. Внутри лежала изящная золотая цепочка с маленьким кулоном. Я ахнула. Это было очень красивое и довольно дорогое украшение.
— Макс, спасибо! Она прекрасна! — я обняла и поцеловала его. Впервые за долгое время мне показалось, что еще не все потеряно.
— Носи, не снимая, — улыбнулся он.
Тамара Павловна скривила губы.
— Красивая побрякушка, — процедила она. — Дорогая, наверное. Последние деньги, поди, на нее потратил, сынок? Ну ничего, жена — это ведь святое. Ей нужнее.
Вечер был безнадежно испорчен. Но я надела цепочку. Она была для меня символом того, что муж меня все еще любит.
А через два дня цепочка исчезла. Я оставляла ее на ночь на прикроватной тумбочке. Утром ее там не было. Я перерыла всю спальню, вытряхнула постельное белье, заглянула под кровать. Пусто.
Я была в панике.
— Максим, цепочка пропала! Подарок твой!
Он нахмурился. Мы начали искать вместе. Безуспешно.
Вечером, когда мы сидели на кухне, подавленные и злые, в комнату вошла Тамара Павловна. Она была одета «на выход» — в лучшем своем платье, накрашена.
— Я в театр схожу с Лидией Петровной, — объявила она. — А то совсем засиделась в четырех стенах, душа праздника просит.
И тут я увидела. На ее шее, выглядывая из-под платка, блеснуло золото. Моя цепочка. Мой кулон.
У меня потемнело в глазах.
— Тамара Павловна… — прошептала я. — Что это на вас?
Она невинно моргнула.
— А, это? Да вот, нашла сегодня, когда у вас в комнате пыль протирала. Завалилась за тумбочку, наверное. Решила надеть, посмотреть, как смотрится. Тебе ведь все равно, ты ее даже не искала. Потеряла и забыла. Значит, не так уж и дорог был подарок мужа.
***
Кровь отхлынула от моего лица. Я смотрела на нее — нарядную, самодовольную, с моим подарком на шее, и чувствовала, как внутри меня что-то обрывается. Последняя ниточка терпения.
— Вы… вы ее взяли, — выдохнула я. — Вы взяли ее с моей тумбочки.
— Леночка, что за обвинения? — она картинно всплеснула руками. — Я же говорю, нашла на полу! Убиралась у вас. А то у тебя вечно руки не доходят, пыль клоками лежит. Вот, хотела как лучше, а опять виновата.
Максим молчал. Он переводил взгляд с меня на мать, и я видела, как в его голове борются две реальности.
— Снимите, — сказала я тихо, но твердо. — Снимите сейчас же.
— Да что ты себе позволяешь! — взвилась свекровь. — Командовать мной вздумала в моем же доме?
— Это не ваша вещь! Это мой подарок! И вы не имели права его трогать!
— Максим, ты слышишь?! — закричала она, поворачиваясь к сыну. — Она на меня кричит! Она обвиняет меня в воровстве! Твою родную мать! После всего, что я для тебя сделала!
— Мама, — наконец подал голос Максим. Голос его был глухим. — Сними цепочку.
Тамара Павловна замерла. Она не ожидала от него такого.
— Что? Сынок, и ты туда же? Ты веришь ей, а не мне? Этой…
— Я сказал, сними, — повторил он, не повышая голоса, но в его тоне прорезался металл. — Я сам дарил эту цепочку Лене. Я знаю, что она бы не стала так просто ее «терять». И я знаю, что ты… способна на многое, чтобы доказать свою правоту.
Лицо свекрови исказилось. Самодовольство сменилось яростью, а потом — обидой.
— Ах вот как! Значит, я воровка! Я лгунья! — запричитала она, срывая с шеи цепочку и швыряя ее на стол. — Я вам мешаю, да? Старая калоша! Выжить меня из собственного дома хотите! Чтобы я сгинула, а вы тут жили припеваючи!
Она схватилась за сердце.
— Ой, сердце… Сердце колет… Воды…
Это был ее коронный номер. Обычно в этот момент Максим бросался к ней, искал таблетки, вызывал скорую. Но в этот раз он сидел не двигаясь. Он просто смотрел на нее. Долго, изучающе. Так, как смотрят на совершенно незнакомого человека.
— Хватит, мама, — сказал он тихо. — Хватит спектаклей.
Она осеклась. Ее рука, прижатая к груди, замерла. Она смотрела на сына расширенными от ужаса и непонимания глазами. Впервые в жизни ее магия не сработала. Ее оружие дало осечку.
— Я… я… — она забормотала что-то невнятное, потом резко развернулась и, всхлипывая, выбежала из кухни. Через секунду хлопнула дверь ее комнаты.
Цепочка лежала на столе между нами. Маленький, блестящий свидетель этой уродливой сцены.
Я подняла глаза на Максима. Он сидел, закрыв лицо руками. Его плечи дрожали. Он не плакал. Он просто сломался. Вся его привычная картина мира, где была любящая, заботливая мама и немного взбалмошная жена, рассыпалась в прах.
***
Следующие несколько дней прошли как в тумане. Тамара Павловна не выходила из своей комнаты, лишь изредка шуршала на кухне по ночам, когда была уверена, что мы спим. Максим ходил чернее тучи. Он почти не разговаривал.
Я знала, что сейчас решается все. Или мы найдем выход, или наша семья окончательно развалится.
В субботу утром я села рядом с ним на диване.
— Макс, нам нужно поговорить.
Он кивнул, не глядя на меня.
— Я больше так не могу, — начала я. — Я люблю тебя. Но я не могу жить в этой атмосфере ненависти и подозрений. Я не могу каждый день доказывать, что я не верблюд.
— Я знаю, — глухо ответил он. — Я все понимаю. Я… я не знал, что она на такое способна. Я верил ей. Прости.
— Дело не в том, чтобы ты извинялся. Дело в том, что будет дальше. Она не изменится. Этот случай с цепочкой был последней каплей, но он не был первым и не будет последним.
Он молчал.
— Мы должны жить отдельно, — сказала я твердо. — Снимать квартиру. Это единственный выход.
Он поднял на меня глаза. В них была такая тоска, что у меня сжалось сердце.
— А она? Как она одна?
— Максим, ей не пять лет. Она взрослый, дееспособный человек. И, поверь, ее сердце гораздо здоровее, чем она пытается показать. Мы будем приезжать. Помогать. Звонить каждый день. Но жить мы должны своей семьей. Отдельно.
— Она не простит мне этого. Она скажет, что это ты меня настроила. Что я бросил мать ради…
— Ради своей жены. Ради нашей семьи, — закончила я за него. — Да, она так скажет. И будет говорить это еще долго. Но ты должен выбрать. Либо ты продолжаешь быть ее «мальчиком», которого она защищает от «вертихвостки», либо ты становишься моим мужем. Главой нашей собственной семьи. Третьего не дано.
Это был самый тяжелый разговор в нашей жизни. Он метался, приводил десятки доводов «против»: нет денег на съем, далеко ездить на работу, как можно бросить одинокую мать. А я спокойно и методично разбивала каждый из них. Деньги найдем, будем экономить. Квартиру поищем рядом с метро. А мать мы не бросаем, мы просто начинаем жить своей жизнью. Как и должны были сделать с самого начала.
— Ты ставишь мне ультиматум, — сказал он наконец.
— Да, — честно ответила я. — Потому что я больше не могу. Либо мы спасаем нашу семью, либо я ухожу. Одна. Потому что жить втроем с твоей мамой я не буду.
Я встала и ушла на кухню, оставив его одного. Я дала ему время подумать. Я знала, что если сейчас надавлю, он закроется. Решение он должен был принять сам.
Через час он вошел на кухню. Сел напротив, взял мою руку.
— Ты права, — сказал он тихо. — Я вел себя как идиот. И как трус. Я боялся ее обидеть и в итоге чуть не потерял тебя.
Он достал телефон и открыл сайт с объявлениями об аренде квартир.
— Давай посмотрим, что есть в нашем районе.
Я смотрела на него, и по моим щекам текли слезы. Но это были уже не слезы отчаяния. Это были слезы надежды.
***
Через две недели мы нашли подходящую квартиру. Маленькую, но уютную «однушку» в соседнем квартале. Мы подписали договор и начали перевозить вещи. Все это время Тамара Павловна играла в молчанку. Она видела коробки, наши сборы, но не задавала ни единого вопроса. Она просто наблюдала с выражением вселенской скорби на лице.
Разговор состоялся в последний вечер. Мы с Максимом зашли к ней в комнату.
— Мама, мы завтра переезжаем.
Она медленно подняла на него глаза.
— Переезжаете? — переспросила она ледяным тоном. — Бросаешь меня, значит. Как я и думала. Добилась-таки своего эта…
— Мама, не начинай, — твердо остановил ее Максим. — Мы никого не бросаем. Мы будем жить в пятнадцати минутах ходьбы отсюда. Я буду заезжать каждый день после работы. Мы будем звонить, приходить в гости по выходным, помогать во всем. Ничего не изменится. Кроме того, что у нас теперь будет свой дом. А это — твой.
— Мой… — горько усмехнулась она. — Теперь он мой. Когда ты был нужен, я была нужна. А теперь… теперь у тебя своя семья. А мать — в утиль.
— Это неправда, и ты сама это знаешь, — голос Максима не дрогнул. — Ты всегда будешь моей мамой. Но Лена — моя жена. И я должен был сделать это давно. Для нас всех.
Он подошел и неловко поцеловал ее в щеку. Она сидела неподвижно, как статуя.
Я стояла в дверях. Мне хотелось что-то сказать. Что-то вроде: «Я не держу на вас зла» или «Давайте попробуем наладить отношения». Но я посмотрела на ее жесткое, непреклонное лицо и поняла — это бесполезно. Любое мое слово будет воспринято как насмешка или лицемерие. Поэтому я просто молча кивнула ей и вышла.
Нашей последней ночи в этой квартире не было. Мы собрали оставшиеся вещи и уехали в пустую, пахнущую краской съемную квартиру. У нас не было даже кровати — только матрас на полу. Мы заказали пиццу, открыли бутылку вина и сели прямо на пол.
— Думаешь, мы правильно поступили? — спросил Максим, глядя в окно.
— Абсолютно, — ответила я, прижимаясь к его плечу.
Я знала, что впереди будет еще много трудностей. Обиженная свекровь, которая будет пытаться манипулировать сыном на расстоянии. Чувство вины у Максима, которое будет вспыхивать время от времени. Финансовые проблемы. Но впервые за долгое время я чувствовала себя свободной.
Я дышала полной грудью. В нашем новом доме не было места для ядовитых шепотков, подслушиваний и многозначительных взглядов. Это была наша территория. Территория нашей маленькой, но собственной семьи. И я была готова за нее бороться.
А как вы думаете, сможет ли героиня когда-нибудь наладить отношения со свекровью, или такие обиды не прощаются?